— У тебя было достаточно собственных проблем, — успокоила я.

— Я разрушила две жизни…

Я присела на колени рядом с маминым креслом.

— Мама Женевьевы погибла, потому что не смогла отказаться от наркотиков даже ради собственного ребенка. Она не поняла всей ответственности и заплатила высокую цену.

Мамины губы разошлись в беззвучном «о» от отчаяния, как у напуганного ребенка.

— Я не имею права судить, я сама была ужасной матерью.

— Ты не была ужасной матерью, — ответила я. — Я никогда не чувствовала себя несчастной или отвергнутой.

Мама не приходила в себя, и я злилась, что так бездарно ее успокаиваю.

— Эта ноша теперь всегда со мной! — воскликнула она. — Ты никогда не сможешь скрыться от собственного прошлого, как ни старайся.

— Я собираюсь поговорить с Женевьевой, — заявила я. — Убедить ее, что ты не сделала ничего плохого.

Мама упрямо покачала головой и выпятила нижнюю губу.

— Держись подальше от этой девушки. Она собирается заставить меня поплатиться… и добирается до меня через тебя…

— Больше этого не повторится, — настаивала я. — Она больше не может обидеть меня, потому что я знаю правду.

Мама неожиданно осела в кресле.

— Правда — это не всегда то, что нам кажется, — с трудом произнесла она.

Больше не было смысла говорить о чем-либо. Мама замкнулась в себе и в своих мыслях удалилась куда-то далеко, в места, куда я никогда не смогу за ней последовать.

Я помогла ей дойти до постели, и она уснула за несколько минут. Я некоторое время разглядывала ее лицо. Мне казалось, что признание облегчит ей душу, но это было заблуждением. Даже во сне ее лоб был все равно сморщен и губы дрожали, будто она вспоминала о чем-то. Но теперь она рассказала мне все, дала волю своему волнению и сможет исцелиться. Между нами больше не существовало секретов.

Я отправила Люку длинное эсэмэс, рассказывая, что произошло и как в итоге разрешилась загадка, и поблагодарила его за помощь. Как ни странно, долгожданное облегчение было пронизано грустью, ведь из нас с Люком вышла отличная команда. И в итоге он оказался прав — загадка не оказалась ни страшной, ни непостижимой, просто еще одна печальная история о женщине, которая не смогла взять верх над обстоятельствами. Мама была свидетельницей, которая поневоле оказалась втянута в ужасное происшествие, и последствия этого были значительными и по сей день. Никто не знал, как Женевьева узнала правду, но это уже было и не очень важно. Единственное, что оставалось, — убедить ее, что мама пыталась ей помочь, чтобы она наконец оставила нас в покое. Итог — вот в чем мы все остро нуждались.

Платье было настолько тонким, что казалось, будто еще немного, и оно ускользнет, как песок сквозь пальцы. Потребовались все мое терпение и усидчивость, чтобы сложить разорванные стороны, а цвет ниток вообще невозможно было подобрать, потому что ткань постоянно меняла оттенок в зависимости от освещения. Как только мне казалось, что я выбрала нужную нить, цвет менялся снова. Я решила зашить его с изнанки и сделала что-то вроде «кошачьей колыбели»,[6] чтобы слои нитей сами поддерживали друг друга, затем аккуратно соединила порванные части. Если бы ткань была хоть немного светлее, мне бы уже не удалось провернуть подобное, но в конце концов разрыв стало невозможно разглядеть.

Мы договорились собраться у Ханны в семь. Мама захотела взглянуть, что я себе купила, и я в платье красиво проплыла по лестнице вниз, а в конце немного покружилась.

— Ух ты, какое превращение. Ты потрясающе выглядишь.

— У нас будет что-то вроде генеральной примерки перед балом.

У мамы все еще было изможденное, вытянувшееся лицо, но она хотя бы пыталась радоваться за меня.

— Будет здорово. Подожди минутку, я уверена, у меня где-то завалялась пара длинных перчаток.

Я захлопала в ладоши от восторга.

— Не могла бы ты откопать их и еще показать, как можно сделать французский пучок на голове! Он такой элегантный и утонченный, не то что мои разлетающиеся кудряшки!

Мама легко нашла перчатки и добавила к ним атласные открытые туфельки на маленькой шпильке, пару красивых искусственных жемчужин и длинные серьги. Я снова переоделась в джинсы, а платье положила в сумку, чтобы взять с собой. Мама сходила наверх, принесла целую коробку заколок, шпилек и гребней и лак для волос, а затем долго возилась с моими пышными волнистыми волосами, пытаясь сделать что-то похожее на прическу Одри Хэпберн в «Завтраке у Тиффани», ее любимом фильме.

— Знаешь, с тех пор, как появилась эта Женевьева, — неуверенно начала она, — многое изменилось, да?

— Похоже на то, — пробурчала я, вздрогнув, когда она резко наклонила мою голову влево.

— Ты кажешься более уверенной в себе, и уже не такой…

— Тряпкой?

— Нет, это совсем не то, что я хотела сказать, — возразила мама. — Более самодостаточной.

— Возможно, — согласилась я.

— И для меня кое-что изменилось.

— Неужели?

Мама ловко подбирала локоны у меня на шее.

— Я поняла, что ты уже практически взрослая и скоро пойдешь своей дорогой. Может, ты хочешь уехать учиться в университет?

— Я задумывалась об этом. Самый лучший факультет для моей специальности находится в Лондоне.

— Ну что ж, Кэти, ты так долго была моей, что настает время, когда мне нужно отпустить тебя.

Она говорила без тени жалости к себе, что было совершенно необычно. Где-то за окном неожиданно прокричала чайка, и я вздрогнула. Было видно, как она расправила крылья и взмыла вверх, в белое зимнее небо. Это как будто был знак, что мама искренне готова отпустить меня выбирать свой путь.

— Ты больше не ребенок, и я должна жить своей собственной жизнью, поэтому… в конце концов, влияние Женевьевы на тебя было не совсем уж плохим.

— Я не так уверена в этом, — кисло ответила я. — Даже если я узнаю, что не увижу ее больше никогда в своей жизни, это будет слишком скоро для меня.

Мама аккуратно распылила лак мне на прическу, поглядывая на меня так и эдак, будто оценивая произведение искусства.

— Ты настолько ее недолюбливаешь?

У меня загорелись глаза.

— Слабо сказано. Я знаю, что у нее была нелегкая жизнь, но она все равно слишком самодовольна, двулична и коварна…

— О боже, — нервно засмеялась мама.

Я посмотрела на нее исподлобья.

— Надеюсь, что она вскоре уберется от нас на другой конец света.

— Что ты имеешь в виду?

— Эээ… Ничего. — Я поняла, что лучше не рассказывать маме об отъезде Женевьевы, чтобы она снова не почувствовала себя виноватой.

Я извлекла из недр шкафа любимый вельветовый пиджак, который когда-то спрятала туда из-за Женевьевы. Теперь я могла носить его спокойно, и было так замечательно ощущать прикосновение ткани на теле, будто тебя обнимает старый друг. Мама помахала мне на прощание и попросила быть повнимательнее, потому что земля была скользкой и в ближайшие дни синоптики обещали снег. Я чувствовала себя вполне уверенно в своих кроссовках, но многие люди не были готовы к такой погоде. Вначале я увидела леди на высоких шпильках, которая ковыляла, судорожно держась за стену, а затем пожилого джентльмена, застрявшего посреди обледеневшей тропинки. Он не мог сделать шага ни вперед, ни назад и стоял, расставив руки, как канатоходец. Дети скользили по тротуару на ногах, еще больше раскатывая поверхность и делая ее еще опаснее. Я споткнулась об обледенелый столбик воды из сточной трубы и поскользнулась, но мне удалось сохранить равновесие.

В доме Ханны горел свет, и занавески были раздвинуты, так что можно было разглядеть два лица, прижавшиеся к оконному стеклу. Нэт и Ханна поспешили к дверям и втащили меня внутрь. Они обе уже были одеты — Ханна в узком атласном платье цвета слоновой кости, которое было подвенечным нарядом ее бабушки, а Нэт в широких черных брюках с завышенной талией и белой блузе с низким вырезом, которые она одолжила у тетушки, работающей в местном театре. Я почувствовала приятное волнение, потому что это было так же забавно, как, будучи маленькой, одеваться в мамины вещи и пробовать ее косметику. Я не хотела вспоминать о том, что мне всегда было не с кем это делать.