Осторожно, но внимательно я стал приглядываться к этому человеку. Он не читал нам лекций. После войны в Ленинграде ощущался острый дефицит квалифицированных кадров, заработную плату научных работников еще в 1946 году неожиданно увеличили в несколько раз. Чагин использовал это обстоятельство и по совместительству работал сразу в нескольких ленинградских вузах. На философском факультете он появлялся только для того, чтобы вести раз в месяц заседание кафедры или присутствовать на заседании Ученого совета. Чагин руководил занятиями нескольких аспирантов по своей кафедре, но совершенно не общался со студентами. Никто из преподавателей или даже работников кафедры не относился к нему с уважением, и то, что он доносчик, подлец и развратник, многим было известно.

На нашем курсе было много недавних фронтовиков, боевых офицеров от лейтенанта до майора, сам я уже не был вчерашним школьником. Многие студенты из-за недостатка кадров занимали необычные для студентов посты. Так, В. Андреев, недавний фронтовой капитан, был одновременно и студентом, и заместителем декана факультета. С 1948 года я выполнял обязанности секретаря приемной комиссии университета и читал лекции по философии для одной из групп физико-математического факультета. В это же время мне поручили создание экспозиции по истории Ленинградского университета вообще и философского факультета в частности. Не составляло большого труда узнать поэтому некоторые подробности из жизни Чагина. Оказалось, что еще в 1939–1940 годах, после проведенной Сталиным частичной реабилитации военных кадров, в Москву и Ленинград вернулось несколько человек, оклеветанных Чагиным.

Можно не сомневаться, что Чагин действовал в 1937–1938 годах не просто по собственному злому умыслу: он был или осведомителем, или тайным (секретным) сотрудником НКВД в Военно-политической академии и писал доносы по заданию начальства. У Сталина были свои счеты с военными комиссарами, и в 1937–1938 годах почти всю Академию разгромили. Но возвращавшиеся командиры и комиссары не знали всех пружин террора, уже не только нарком Ежов, но и большая часть его сотрудников были уничтожены. По заявлениям вернувшихся в строй военных Чагин был разоблачен как доносчик и исключен из партии. С первых дней войны он пошел работать на Балтийский флот, здесь он вернул партийный билет и должность политработника. Может быть, именно поэтому он так редко появлялся в ЛГУ, предпочитая работать в других вузах, где его мало знали. У меня этот человек вызывал презрение, но не ненависть или жажду мести.

Появлялся иногда на факультете и Пручанский, который провел у нас несколько занятий, заменяя заболевших преподавателей. Этот человек постоянно работал в каком-то физкультурном институте или техникуме. Он производил впечатление забитого и совершенно опустившегося человека.

О Васюкове мне сказали только, что он сам арестован в 1938 или 1939 году и бесследно исчез. Лишь много позднее я узнал, что Васюков расстрелян в годы террора как «враг народа». Может быть, он давал показания о моем отце уже под пытками на следствии?

В 1950 году Чагина неожиданно сняли с заведования кафедрой нашего факультета – как не обеспечившего должного руководства научной работой кафедры. Это были уже времена «ленинградского дела», когда в городе шли массовые увольнения и репрессии.

Я закончил философский факультет ЛГУ в 1951 году с отличием, но не получил направления на работу. Детям «врагов народа» не могли доверить работу в вузах, их не допускали к экзаменам в аспирантуру. Мне предлагали работу учителя в Ленинграде, но я предпочел уехать из этого города, где в 1951 году было страшно жить и работать. Я обратился в Министерство просвещения и вскоре устроился учителем истории в одну из школ в рабочем поселке на Среднем Урале.

В 1954 году вскоре после сообщения о суде над Берией, мама, брат и я снова подали в Верховный суд СССР заявление о пересмотре дела Александра Романовича Медведева, уже посмертно. Реабилитации проводились тогда еще с трудом, назначалось переследствие с вызовом бывших сослуживцев, а иногда и доносчиков. Каждый месяц я, как единственный москвич из всей нашей семьи, ходил на улицу Кирова в Приемную Военной коллегии Верховного суда СССР, чтобы узнать о ходе следствия. Два года продолжались эти визиты, а решения все не было. Однако после ХХ съезда КПСС машина правосудия заработала быстрее. В сентябре 1956 года мне была выдана справка о решении Военной коллегии Верховного суда от 1 сентября 1956 года, согласно которому «дело Медведева Александра Романовича» прекращено «за отсутствием состава преступления».

Вслед за этим мы все втроем написали заявление в МГБ с просьбой вернуть нам конфискованные рукописи отца, весь его архив. Рой пошел по стопам отца, окончив философский факультет. В то время он работал директором школы и преподавателем истории в одном из районов Ленинградской области, но продолжал заниматься философией. Он хотел сохранить и обработать научное наследие отца, прочитать его толстые тетради с главами оконченных и неоконченных книг, его многочисленные особой формы карточки с выписками, мыслями, короткими заметками, афоризмами, формулировками. Его лекции по истории философии, по истории религии, по логике – плоды каждодневного, до глубокой ночи, упорного труда. Ответа на наше заявление не последовало. Мы написали снова, на этот раз в ЦК КПСС. Месяца через два стандартный бланк с чьей-то неразборчивой подписью известил нас, что конфискованные после ареста А. Р. Медведева материалы «не сохранились». Фамилия отца была вписана в бланк от руки. По-видимому, тысячи людей получали такие же ответы, поэтому и была заготовлена типографская форма.

Конечно, еще тогда, в 1938 году, готовя «дело» для «суда», следователь не утруждал себя внимательным чтением бумаг арестованного. Арестованных было много, а времени мало, да и зарплата следователей, видимо, зависела от числа успешно законченных «дел». После суда он, наверное, списал весь архив на уничтожение, то есть на сожжение. Не хранить же в НКВД все конфискованные рукописи, бумаги и книги? Тем более не было принято возвращать подобные материалы родственникам «врага народа». Надеждам нашим узнать неопубликованные труды отца не суждено было сбыться. Мы знаем, что отец был философ, знаем несколько опубликованных им в журналах статей. Но большую часть работ он не публиковал, дожидаясь, как он говорил, сорокалетнего возраста. А может быть, ждал он чего-нибудь еще, например, того времени, когда философия действительно станет наукой.

Арест отца, как и аресты многих других советских философов и историков, не был случайным и произвольным. Это была планомерная акция, хотя я понял это много позднее. В 20–30-е годы в общественных науках шла сложная борьба направлений, и если часть ученых считала, что классики марксизма создали лишь основание и методы науки, которую нужно развивать вширь и вглубь, то другая часть считала, что им нужно лишь комментировать труды «основоположников», применяя их к различным условиям. Создавать в философии что-то новое могли, согласно такой точке зрения, лишь вожди и гении, а единственным из живых вождей, гениев и классиков был тогда Сталин.

В области истории линия раздела направлений была еще проще. Борьба шла между теми, кто мог фальсифицировать историю, вычеркивая из нее некогда славные и заслуженные имена и приписывая их заслуги другим, и теми, кто был честен в исторических исследованиях. Хорошо известно, кто одержал верх в этой борьбе. Еще лучше известно, во что превратились в итоге советская история и философия. Одной из жертв этого беспощадного террора и был наш отец. Может быть, он был гением, может быть, способным ученым, а скорее всего, просто честным тружеником науки. Ответа на этот вопрос мы никогда не узнаем, он сгорел в бездонных печах большого здания на площади Дзержинского в Москве.

Реабилитации мы добивались просто из чувства долга перед его светлой памятью. Но при выдаче справки о реабилитации в канцелярии Военной коллегии мне разъяснили, что жена реабилитированного имеет право на получение военной пенсии наравне с женами командиров Советской Армии, погибших на фронте. Таков был приказ министра обороны маршала Г. К. Жукова. Кроме того, всем женам реабилитированных – военных и гражданских – выдавали справку, по которой с последнего места работы погибшего мужа выплачивали как компенсацию двухмесячный оклад по должностным ставкам 1956 года. Когда я получал эти деньги в Военной академии, по доверенности матери, кассир вместо соболезнования вдруг сказал с улыбкой: «Повезло вам. Должность вашего отца считается сейчас профессорской, и зарплата у него теперь в три раза выше, чем была раньше». Мать положила эти деньги в сберкассу и не притрагивалась к ним.