Приговор – восемь лет заключения «с правом переписки» – по тем временам считался отнюдь не суровым, но мы восприняли его как чудовищную несправедливость. После суда мама получила право на короткое свидание с отцом, но об этом свидании она никогда нам не рассказывала. Она не могла не увидеть следов жестоких пыток, которым подвергали отца и которые все же не заставили его признать себя виновным. Отец разрешил маме продавать все книги из своей библиотеки, кроме книг по философии, истории, политэкономии. Эти книги, однако, пропали позднее по разным причинам в перипетиях войны и эвакуации, и только две книги из отцовской библиотеки сохранились ныне на моих книжных полках.

После выселения из академического дома наши дальние родственники взяли к себе не только книги отца, но и нас с Жоресом, и мы жили в Москве еще несколько месяцев в переулке рядом с Бутырской тюрьмой, где больше полугода подвергали пыткам отца, – но узнали об этом позднее. Мама стала работать в подмосковном городе Клин и жила, вероятно, в каком-то общежитии. Много лет в нашей семье жила няня – молодая девушка Настя из белорусского села. Когда мы подросли, она осталась у нас, помогала по хозяйству. После ареста отца ей пришлось уехать домой. Летом 1939 года, по договоренности с мамой, Настя приехала в Москву и забрала нас с Жоресом к себе в село, где мы прожили целое лето. Мы пили домашнее молоко, ели яичницу, овощи и фрукты – голодные годы в деревне уже отошли в прошлое. Ловили рыбу для дома и даже немного зарабатывали. Рядом с селом был Днепр, одна из проселочных дорог вела на другой берег – в Смоленскую область. Моста на реке не было, а был перевоз, и мы с Жоресом на лодке перевозили желающих с одного берега на другой. Плата за перевоз была, кажется, 20 копеек. Свой заработок мы отдавали, конечно, Насте, которая работала в соседней МТС. Уже после войны мама долго пыталась разыскать нашу добрую няню, но безрезультатно. Именно здесь, на переправе и под Смоленском, в 1941 году шли многодневные тяжелые бои.

В конце августа 1939 года из Белоруссии мы уже не вернулись в Москву. Приехала мать и увезла нас в Ленинград. Там возник вопрос об обмене меньшей жилплощади на большую. Сестра отца Антонина была на заводе простой рабочей и жила в общежитии, семьи у нее не было. Сестра мамы Серафима служила корректором в газете «Ленинградская правда» и не хотела уезжать из Ленинграда. Больше всех помогла нам тетя Надя. Она сумела обменять свою небольшую ленинградскую комнату на две комнаты в большом южном городе Ростов-на-Дону куда мы переехали уже в начале 1940 года вместе с бабушкой Елизаветой Михайловной.

В конце осени или в декабре 1939 года нам удалось обменять комнату в Ленинграде на две сравнительно хорошие комнаты в Ростове-на Дону. Мать устроилась там на работу в театр музыкальной комедии, в оркестр. Тетя Надя, оставившая с 1934 года, после рождения дочки, профессию артистки, работала теперь машинисткой. От отца приходили не только письма, но иногда и подробные заявления, пересылаемые, очевидно, через «вольных». В этих заявлениях, адресованных в ЦК ВКП(б), в Прокуратуру СССР, в Верховный суд СССР, новому наркому внутренних дел Л. П. Берии, отец подробно доказывал необоснованность обвинений, описывал издевательства, которым подвергался, приводил имена следователей, применявших пытки. Я помню почему-то лишь одно из этих истязаний – сидение на торчащей из земли палке, упиравшейся в копчик.

Отец писал, что он, несмотря ни на что, отказался подписать фальшивые признания. В заявлениях отца указывались и имена тех, кто подал на него и на многих других сотрудников Академии клеветнические доносы. Этими людьми, как и была уверена мама, были неизвестные нам сотрудники Академии Чагин, Васюков и Пручанский. Они подписывали доносы втроем, это действовало неотразимо. Тетя Надя снимала с заявлений отца машинописные копии, а оригинал мама обычно везла в Москву – в приемную того, к кому обращался отец. Но на все заявления приходил обычно один и тот же ответ: «В пересмотре дела отказано».

Мы все часто писали на Колыму, посылали продукты, теплые вещи, деньги. Отец просил ничего не посылать, писал, что у него все есть, письма его были бодрыми, написанными все тем же ясным, четким, мелким почерком. Нам с Роем он постоянно давал в этих письмах различные советы.

«Здравствуйте, дорогие Рой и Ресс! – писал он 6 мая 1939 года. – Ну вот и к нам, наконец, дошла весна. Она у нас погостит недолго. Долгая зима здесь быстро и бурно переходит в жаркое лето… Скоро начнутся ответственные полевые работы. Пока мы энергично готовим рассаду.

Физически я очень далеко от вас. Но в своих мыслях и чувствах я близок вам, как никогда: вы “главный предмет моих привычных дум”, смысл и цель жизни. Я без устали перебираю в обострившейся памяти все домашние эпизоды, вплоть до мелочных, и воспроизвожу ваши милые образы. И в этом моя утеха и радость.

Я вступил в возраст, который древние греки называли “акме”. Это позднее лето и начало осени – период творческого плодоношения. В этот период особенно тянет к философии. И я когда-то дал себе слово не выступать в научной печати до сорока лет, чтобы выпускать действительно зрелые произведения. Поэтому я и ограничивался научно-популярной, педагогической деятельностью, накопляя и обрабатывая материал – “заготовки”.

Признаюсь, ребятки, что здесь был расчет и на вашу помощь, содействие и критику. Именно теперь, на пороге вашего вступления в юношеский возраст, в пору цветения жизни, я бы хотел быть подле вас – передать вам свои знания и опыт и, по возможности, уберечь вас от юношеских ошибок. Но судьба решила иначе! И я хотел бы, чтобы разлука не омрачила вашей юности и не гнала радости этой счастливой поры жизни. Живите так, чтобы о вас нельзя было сказать по-лермонтовски:

Главное – учитесь, упорно, настойчиво, не ограничиваясь школьной программой. Пользуйтесь временем, когда восприимчивость особенно велика, а память особенно цепка. Не разбрасывайтесь, будьте дисциплинированы в труде. Плеханов любил говорить: “Дисциплина труда – великое дело. При ней и посредственный человек может создать нечто значительное”. А вы – способные, талантливые ребята. Учитесь думать и быть организованными, вырабатывайте твердый характер и волю. Терпение, выдержка – вот что вам особенно нужно. Учитесь преодолевать трудности, как бы велики они ни оказались… Извините за поучительный тон – тон “послания Владимира Мономаха своим детям”. Но зная ваши характеры, я считал необходимым высказать все это. Мало того. Я еще продолжу скучную беседу на эту тему в следующих письмах…»

Но нам с Роем никогда не были скучны редкие письма отца.

«Здравствуй, мой милый Ресс! – писал отец 24 августа из Верхнего Сеймчана. – Извини, дорогуша, что с запозданием отвечаю на твои четыре коротких письма… Из ваших писем я пока что знаю об успехах в учебе и количестве прочитанных книг. Первое (учеба) меня, конечно, очень обрадовало, а второе – не совсем… Когда-то на стене одной библиотеки я прочел чье-то умное изречение, врезавшееся прочно в мою память: “Чтение есть создание собственных мыслей при помощи мыслей других”. Художественная книга (как и любое произведение искусства) живет для каждого из нас дважды: первый раз во время самого чтения, а затем– в нашей памяти и вызванных ею мыслях и чувствах. Беспорядочным чтением вы лишаете книгу законного права на вторую – важную жизнь в нашем сознании. Правда, некоторые из прочитанных вами книг и недостойны этой второй жизни. Но я говорю о хороших и нужных книгах. Такие книги – при хорошем чтении – учат мыслить. А это – самое главное, особенно в вашем возрасте, когда жадное, неразборчивое детское любопытство сменяется пытливой юношеской любознательностью … »