Мои слова об ошибке журнала задели Твардовского, и он просил меня зайти через несколько дней в редакцию «Нового мира», он тоже там будет. Когда я пришел, Твардовский попросил свою секретаршу Софью Ханановну принести материалы по рукописи Евгении Гинзбург. «Прочтите все это, Рой Александрович, – сказал Твардовский. – Потом поговорим».
Я прочел краткие отзывы почти всех членов редакционной коллегии. Насколько я помню, все они были положительными, замечаний было немного. Главным в этой небольшой папке являлось обстоятельное письмо самого Твардовского, адресованное членам редколлегии, а не автору рукописи. Было очевидно, что внутри редакции имелись различные мнения по поводу книги Е. Гинзбург, и чтобы положить конец этим спорам, Твардовский счел нужным в письменном виде и как можно подробнее изложить свою точку зрения и свое решение.
Все замечания Твардовского были справедливы и убедительны. Некоторые совпадали с теми замечаниями, которые мне приходилось ранее высказывать Евгении Гинзбург. Но я сам работал еще недавно в большом издательстве и мог считать себя профессиональным редактором. Для меня поэтому было очевидно, что все отмеченные Твардовским недостатки рукописи «Крутой маршрут» было бы нетрудно устранить при совместной работе автора и доброжелательного редактора. У меня поэтому не исчезло сожаление по поводу того, что Твардовский и Гинзбург не поняли друг друга и их встреча прошла более чем холодно.
Евгения Гинзбург любила «Новый мир», всегда читала этот журнал, но к самому Твардовскому относилась сдержанно. Иногда она говорила, что Твардовского, возможно, не устраивала ее еврейская фамилия. Но этот упрек был несправедлив, Твардовского задевало то, что в потоке рукописей о событиях и преступлениях сталинского террора, который шел в 1963–1965 годах в редакцию «Нового мира», почти всегда речь шла о трагедии коммунистов, интеллигенции, хозяйственных и военных руководителей.
Авторы этих работ почти не замечали страшной трагедии самого народа и особенно русского, украинского и казахского крестьянства. В повести Солженицына Твардовского привлекло именно то, что Иван Денисович – это простой русский крестьянин и солдат. Твардовский всегда выделял рассказы и повести, где речь шла о жизни, судьбе и мыслях рабочих, крестьян, служащих, рядовых людей. «Дамский мастер», «Неделя как неделя», «Артист балета», «Юность в Железнодольске», «Вера и Зойка» – это рассказы о парикмахерской, о жизни рядового экспериментатора, простого артиста, рабочих на стройке, о приемщицах в городской прачечной или химчистке.
Книга Е. Гинзбург начинается с драмы казанской городской партийно-советской элиты. Но дальше все меняется, и мы видим страшную трагедию тысяч и тысяч женщин в тюрьмах, в лагерях и на пересылках, на этапах и на тяжелых даже для мужчин работах. Почти во всей «лагерной» литературе мы видели обычно страдания мужчин. Но книга Гинзбург показала нам нечеловеческие страдания, выпадавшие в те годы на долю женщин, которым приходилось порой испытывать большие унижения и издевательства, чем их выпало на долю мужчин. Это обстоятельство не привлекло в редакции «Нового мира» должного внимания. В СССР книга Евгении Гинзбург выходила несколько раз в 1989–1991 годах – уже после ее смерти. Но это была уже совсем другая эпоха, когда влияние таких книг было уже не слишком велико.
В 1969 году главной темой моих бесед с Твардовским были все более настойчивые попытки реабилитации Сталина, исходившие «сверху» и находившие отражение в публикациях главных партийных газет и журналов, а также в материалах таких «толстых» журналов, как «Октябрь», «Молодая гвардия», «Наш современник». Я познакомил Александра Трифоновича с очередным вариантом своей книги «О социалистической демократии», и он прочел эту рукопись с большим вниманием. В апреле 1969 года я передал Твардовскому копию своего «Открытого письма в редакцию журнала “Коммунист”» с протестом против некоторых публикаций этого журнала, обеляющих Сталина. В это время меня уже начали вызывать и в райком партии, и в школьный отдел Московского горкома КПСС, требуя объяснений по поводу моей работы «К суду истории». Я отвечал, что это еще черновик, что это мое частное исследование, которое нигде не опубликовано и которое я никому не навязываю.
Тем не менее было видно, что на меня заведено «персональное дело», результатом которого могло быть в то время только исключение из партии. У меня никогда не было переписки с Твардовским, при частых встречах и при особом характере наших бесед в этом не было нужды. Однако перед праздником 1 Мая я неожиданно получил небольшое письмо из Пахры от Твардовского. Он поздравлял меня с праздником, призывал к стойкости и терпению и писал, что постоянно думает о моей работе и моей судьбе. Письмо было написано от руки и, как я понял, оно предназначалось не только для меня, но и для всех тех, кто, по мнению Твардовского, контролировал мою переписку и мою работу.
Упоминание об этом поздравительном письме я нашел в «Рабочих тетрадях» А. Т. Твардовского, но уже через тридцать пять лет. В записи от 30 апреля 1969 года, сделанной в 5 часов утра, можно прочесть: «Вчера написал десятка два неотложных первомайских приветствий, скучное и пустое дело, за исключением, может быть, таких адресатов, как Солженицын и Рой, – последнего приветствую впервые и с тенденцией» («Знамя», 2004, № 5, с. 150).
В этой же серии апрельских записок А. Твардовского я нашел и упоминание о нашем с Жоресом посещении редакции «Нового мира». Сам я об этом совсем забыл. Вероятно, это был очень короткий и случайный визит. Жорес жил в это время в Обнинске и приезжал в Москву раз в семь или десять дней по делам. Но Твардовский записал 12 апреля: «Вчера – посещение редакции братьями Медведевыми, моя ошибка – впервые видя их вместе, и, кажется, Жореса вообще впервые, поздоровался с последним, приняв его за Роя. Чудесная пара близнецов» (с. 144).
Были в этих «Рабочих тетрадях» и записи о моем «Открытом письме в журнал “Коммунист”» с протестом против опубликованных там статей с восхвалениями Сталина, а также подробности некоторых моих бесед в горкоме партии и в ЦК КПСС, о которых сам я уже забыл – о Сталине, об убийстве Троцкого, о побеге в Англию писателя Анатолия Кузнецова.
Процедура моего исключения из КПСС – от райкома до КПК при ЦК КПСС – заняла много месяцев. Меня активно защищала группа старых большевиков, которые ходили по партийным инстанциям, писали письма и заявления с протестом. Все обвинения в мой адрес выдвигались по стандартной схеме: «Я этой рукописи не читал, но должен сказать…» В «деле» была только одна на двух страницах анонимная справка от Института марксизма-ленинизма, в которой я и моя работа обвинялись в «очернительстве» и во всех других идеологических грехах. Я рассказывал об этом Твардовскому в общих чертах. Он в это время сам подвергался все более сильному давлению и подумывал о возможном уходе с поста главного редактора. В один из таких трудных для него дней Твардовский сказал мне примерно следующее: «Я не могу принять и понять тот факт, что вас исключили из партии, тогда как очень многие из недостойных и плохих людей не только остаются в партии, но и занимают в ней все более видное положение. Если бы это было в моей власти, то я издал бы вашу книгу о Сталине, а потом ушел из журнала. Было бы за что».
Конечно, мы говорили не только о Сталине и наступлении сталинистов. Помню, что долго обменивались всеми известными нам сведениями о неожиданном побеге на Запад популярного тогда писателя из Тулы Анатолия Кузнецова. Он был автором романа-документа о войне и фашизме «Бабий Яр», который опубликован в начале 60-х годов в журнале «Юность», а вскоре вышел, к удивлению многих, и отдельной книгой. Даже после цензурных изъятий этот роман произвел на всех нас сильное впечатление: автор рисовал картину трагедии Киева в годы фашистской оккупации, в том числе и трагедию киевских евреев. В 1964 и 1968 годах А. Кузнецов опубликовал две повести в «Новом мире». Твардовский хвалил эти повести и считал Кузнецова автором «Нового мира», хотя встречался с ним только один раз. Обстоятельства и мотивы этого побега были столь неясны, а объяснения самого Кузнецова, которые передавались по «голосам», столь противоречивы, что это вызвало критические отзывы как среди диссидентов, так и в кругах эмиграции. Кузнецов заявил, что он давно хотел бежать из СССР, но не видел к этому иного способа, как стать на время тайным сотрудником КГБ. Он утверждал однако, что все его донесения на друзей и писателей были простым художественным вымыслом и поэтому не могли никому и ни в чем повредить.
