— Благодарю, — сухо сказала цесаревна и поспешила навстречу герцогу.

Герцог, когда хотел, мог быть очень любезным человеком. Он почтительно поцеловал цесаревне руку и осведомился об ее здоровье.

Со своей стороны Елизавета в очень любезных выражениях поблагодарила его за внимание и подчеркнула, как приятно удивлена она высокой честью его посещения.

— О, ваше высочество, — возразил герцог, — бремя государственных забот так мало оставляет мне досуга для личных удовольствий.

Затем герцог посетовал, что цесаревна сравнительно редко бывает при дворе.

— Но моя кузина, — ответила Елизавета, — не всегда оказывает мне честь своим приглашением.

— Помилуйте, ваше высочество, — поспешил прервать ее герцог, — но ведь вы родились уже приглашенной к двору. Императрица, ваша августейшая сестра, так и смотрит на это.

Хотя Елизавета и знала, что это неправда, что, наоборот, императрица, видимо, намеренно избегает ее приглашать, тем не менее она оценила любезность герцога и наклоном головы поблагодарила его.

Обладая в высшей степени живым, подвижным умом, проницательным и ясным, хотя и не глубоким, Елизавета отлично умела поддерживать разговор.

Она очень умело обратила разговор на всегда интересную для герцога тему, а именно об его лошадях. Желая быть до конца любезным, Бирон, зная, как любит цесаревна лошадей, тут же предложил ей чудного вороного жеребца Султана.

— Я сам выездил его для вас, ваше высочество, — сказал он, — я не знаю лучшей лошади. Она ничего не боится, ей можно под ухом стрелять из пистолета, она легко берет барьеры и понимает все военные сигналы. Это достойный конь для дочери Великого Петра.

Елизавета от души поблагодарила его.

Затем герцог совершенно конфиденциально спросил цесаревну, якобы по поручению императрицы, нет ли у нее тяготящих ее долгов и не нуждается ли она в деньгах.

Елизавета вспыхнула. Действительно, ей далеко не хватало получаемого содержания. По природе она была страшно расточительна, любила роскошь, чуть не каждый день меняла платья, башмаки и белье и, кроме всего, в чем ей было бы, может быть, труднее всего сознаться, очень любила хороший, изысканный стол и дорогие, сладкие вина. Она ела несколько раз в день, по два раза завтракала, по два раза обедала, и у нее был еще ранний и поздний ужин. А так как она была человек общительный и нрава веселого, то и не любила кушать одна. Лесток, тоже большой гурман, подыскал ей двух французских поваров, и, кроме того, она имела несколько русских поваров, умеющих готовить и постный стол, и специальные русские блюда.

Видя ее замешательство, герцог сейчас же заявил, что императрица не может допустить, чтобы ее сестра в чем-либо терпела недостаток, и потому сейчас же просил отправить в дворцовую контору все неоплаченные счета и заявил, что отныне цесаревна будет получать на двадцать тысяч рублей в год более и что за первый же год деньги ей будут выданы немедленно.

Зная от Лестока о тяжелой болезни императрицы, от которой, по мнению того же Лестока, ей не суждено поправиться, Елизавета отлично понимала ведущуюся на ее счет придворную игру. Она знала, какой крупный козырь представляла она собою в этой игре. Замечательнее всего было то, что Анна Леопольдовна во всех этих расчетах совершенно отсутствовала, до такой степени считали ее несущественным препятствием.

При разгоревшейся борьбе между Волынским и Бироном, при их явном желании перетянуть ее на свою сторону, Елизавета была с обоими внимательна и любезна, оставляя за собой свободу действий. Если по смерти Анны Волынский хотел сыграть роль Меншикова, то приблизительно того же желал и герцог. Женив своего сына на цесаревне и возведя ее на престол, он безусловно остался бы на первом месте. Причем, зная веселые обычаи Елизаветы, надеялся играть и активную роль.

Елизавета знала это, но притворялась непонимающей. Герцог начал жаловаться на придворные интриги.

Елизавета сочувственно слушала его.

— Миних ненавидит меня, — говорил герцог. — Остерман вечно подкапывается под меня. Волынский — мой открытый враг…

Затем герцог перевел разговор на то, что надо бы Елизавете выйти замуж.

— Что ж, найдите хорошего жениха, ваша светлость, — засмеялась Елизавета.

— Да, — серьезно начал герцог, — жених должен быть владетельной особой или наследником владетельной особы, ну, какого-нибудь герцогства, желательно близкого к России.

И он пристально посмотрел на Елизавету, желая угадать, поняла ли она его намек. Цесаревна опустила глаза.

— О, конечно, — продолжал герцог, — как было бы хорошо, чтобы фамилия, которой вы окажете честь, не была совсем чужой для России… Вы понимаете меня, ваше высочество?

— Я понимаю, ваша светлость, — ответила цесаревна, поднимая на него ясные глаза, — вы правы. Этот вопрос следует хорошенько обдумать. Мы еще поговорим.

— Обдумайте, обдумайте, ваше высочество, в этом, быть может, ваша судьба, — закончил Бирон разговор, вставая с места и почтительно целуя руку Елизаветы.

— А я, — добавил он, — всегда ваш раб, приказывайте!

— Хорошо, — улыбнулась принцесса, — я напомню вам эти слова.

Герцог возвращался домой победителем. Еще бы! Сомнений быть не могло, принцесса ясно поняла его слова и обещала подумать. Это ли не победа!

И герцог почти торжествовал победу. Его нисколько не тревожила мысль об Анне Леопольдовне. С ней не трудно справиться.

А когда он уехал, цесаревна прошла в столовую, где сидели уже Лесток и очень красивый молодой человек с черными томными глазами, ее камер-юнкер Алексей Григорьевич Разумовский. Они оба встали с мест при ее появлении.

Остановившись на пороге, она звонко расхохоталась и громко воскликнула, не обращая внимания на присутствие лакеев:

— Сват! Сват приезжал.

— Вы, ваше высочество, говорите про господина герцога? — спросил Лесток.

— А то ж про кого! — воскликнула Елизавета.

— О-о! Бисов дид, — проворчал Разумовский.

— Да, и он предложил мне высокую честь быть женой его Петра, этого слюнявого мальчишки. А? — говорила цесаревна. — Но я сии препозиции выслушала недаром.

И она лукаво посмотрела на Лестока.

— А вы, Алексей Григорьевич, потрудитесь завтра все счета наши отправить в кабинет ее величества.

Разумовский поклонился.

— А теперь, друзья, завтракать! Я умираю от голода, — весело закончила цесаревна.

Куманин привез Алексею Тимофеевичу письмо от сына и другое письмо от него же к Насте.

В письме к отцу Павлуша писал, что его сейчас отправляют в Тайную канцелярию. Он просил отца не тревожиться, писал о доброте командира и выражал полную уверенность, что его оправдают. Но в этих строках отец видел и чуял тревогу сына и его доброе желание успокоить старика отца. Этим строкам он не поверил. Дальше Павлуша писал, что только благодаря великодушию командира он может написать это письмо. Раз арестован он, то легко могут добраться и до Артемия Никитича (он еще не знал об его судьбе). Пусть Артемий Никитич пока молчит, а он, какие бы пытки ни угрожали ему, никогда не впутает в дело Кочкарева. Но если уже, помимо его, совершится это несчастье, то пусть отец никогда не покинет семьи Кочкарева, пусть Настенька станет для него родною дочерью. "Все в руце Божией, быть может, мне, — кончалось письмо, — и не суждено вернуться, но и умирая я не унижу себя и не уроню своей чести. Помолитесь за раба Божьего Павла…"

Слезы затуманили глаза старика. Холодное отчаяние охватило его. Все кончено! Его Павлуша, его единственное счастье, его гордость и утеха, не вернется больше к нему! Разве можно надеяться на чудо? Разве возвращаются из Тайной канцелярии? Разве в ссылку, калеками…

Астафьев глухо застонал и упал головою на стол. И чувствовать себя бессильным! Не быть в состоянии пойти туда, к этим палачам, остановить их кровавую работу!..

Крепки каменные стены Тайной канцелярии, они глухи к мольбам и воплям, но тверже и безответнее камня сердце герцога!..