Подвергаемые организованному искоренению в бессмысленном обществе, умирающие импульсы внушают всему организму мысль о самоубийстве. Они кричат, что не стоит труда продолжать, что при цивилизации, не оставляющей места для подлинной жизни, самое достойное – это умереть.

Делать, знать, познавать на опыте; чувствовать себя страстно живым; отвечать на все призывы широкого мира, простирающегося вокруг человеческого «я»: по убеждению, а не по принуждению участвовать в каком-нибудь великом коллективном начинании; радостно и не испытывая стыда, соединяться с людьми противоположного пола и достигать высшего блаженства удовлетворенных желаний – таковы важнейшие потребности человека. Они подавляются во имя дивидендов. Да, во имя Вечных Десятипроцентных Консолей, проценты по которым должны выплачиваться еще долго после того, как солнце погаснет и превратится в обугленную головешку.

Мы строим скучную и шумную тюрьму и называем ее цивилизацией, тогда как уже теперь мы в силах сделать жизнь богаче и разумнее, как то и не снилось нашим предкам. Среди узников цивилизации самыми угнетенными и несчастными чувствуют себя те, кто стоит в стороне и ждет. Ужасна трагедия лишних и никчемных, этой огромной армии труда, которая портится и приходит в негодность в то время как армии убийства растут и растут, готовясь защищать бессмысленный мир и слепо разрушать надежду на мир лучший, на поколение более прекрасное, чем наше…

В столь приятном настроении и с такими мыслями юный Кристофер отправился завоевывать любимую девушку, весело шагая в унисон с флейтами и скрипками великого капельмейстера Любви; или, может быть, нам следует по правде признаться, что ему наскучило одиночество и захотелось переложить часть своих огорчений на плечи Анны?

Как бы там ни было, он позвонил ей из автомата на почте и добился приглашения к чаю.

Отец Анны занимался «натаскиванием к экзаменам». Иными словами, за уплачиваемый авансом гонорар он принимал под свой кров молодых людей, страдающих неизлечимой неспособностью к наукам, и честно натаскивал их, вбивая в их тупую башку известное количество бессистемных и ложно понятых сведений в количестве, достаточном для того, чтобы эти молодые люди прошли сложный китайский церемониал экзаменов и тем самым приобрели неизмеримую ценность для общества.

Многие из этих молодых людей, особенно вновь прибывшие, рассчитывали добиться той или иной степени близости с Анной, которая была недурна собой; но немногим, а может быть, никому это не удалось.

По его особой просьбе Анна приняла его в отдельной комнате. Это была так называемая «студия», потому что в ней не было окон и была стеклянная крыша, а также потому, что Анна иногда занималась здесь лепкой.

Когда Крис вошел, Анна стояла коленопреклоненной на подушках перед камином, приготовляя чай. Она была высокой и полногрудой девушкой; у нее был яркий цвет лица, который так привлекателен в брюнетках. Легким движением поясницы и бедер она поднялась на ноги с той грацией, которая невольно появляется у женщин, когда на них кто-нибудь смотрит, и за которую они расплачиваются неуклюжестью, когда остаются одни. Дега[20] это знал, а Крис – нет.

Ему очень хотелось поцеловать ее. Но он сейчас же подавил это желание. Почему он боится поцеловать Анну, когда всего лишь накануне вечером он без всякого труда – и даже, как несколько удивленно признался он себе, с большим удовольствием – целовался с Гвен? Очевидно, взяв на себя инициативу, Гвен застраховала его от обидного отпора и, перешагнув через незримую границу обычаев, молчаливо сняла с него всякую ответственность. Тогда как поцеловать Анну – это значило сделать шаг по направлению к отдаленному, но возможному браку, к ловушке, из которой, по словам древнего сатирика, «мужчине выхода нет».

Итак, он не поцеловал ее.

Анна усадила его в кресло, а сама примостилась на ярких подушках перед камином; она казалась маленьким, смуглым сфинксом, занятым приготовлением чая. По своему мужскому эгоизму Крис, конечно, решил, что Анна будет говорить о нем, но был разочарован. Повозившись немного с ложками для сливок и гренками, Анна сказала с деланной небрежностью:

– Я уезжаю в Лондон после рождества.

– Надолго?

– Совсем!

– Я не знал, что ваш отец…

– При чем тут отец? У меня будет свое собственное дело.

– Дело!

Крис почувствовал недоверие и зависть: у Анны дело, а он, представитель высшего пола, не имеющий пособия прихлебатель фортуны!

– Да, мы с Мартой Викершем совместно открываем предприятие, – важно сказала Анна. – Марта сняла чудесный домик в Челси. Наверху будут наши комнаты, а внизу книжная лавка и кафе.

– Вы что, будете подавать чай в книжной лавке или разносить книги вместе с бриошами, что ли? – спросил Крис, признаться, с некоторой досадой.

– Не говорите глупостей! – обиделась Анна. – Мы должны иметь огромный успех. У Марты масса знакомств в светских кругах.

– Насколько мне известно, любительские кафе и книжные лавки два лучших способа разориться, – пессимистически сказал Крис. – Вы, кажется, разоритесь наверняка, соединив то и другое.

– Нечего вам ехидничать только потому, что мы не собираемся раскапывать старые черепки и истлевшие кости в Африке, – так, кажется, вы представляете себе счастье?

– Не в Африке, а в Малой Азии, – поправил он, подавляя желание насмешливо отвечать ей. Со вчерашнего вечера Крис повторял себе, что женщин можно понять, только когда видишь их насквозь, но если хочешь с ними ладить, нужно тщательно. Скрывать все, что о них знаешь. Единственное «понимание», которое они – как, впрочем, и мужчины – ценят, весьма похоже на лесть.

Кроме того, какой смысл доводить Анну до слез?

Будем скрывать свои мысли, скрывать свои мысли.

– Если в этом деле вообще можно добиться успеха, я уверен, что уж вы-то его добьетесь, – сказал он, пытаясь быть тактичным. – Вы с Мартой составите прекрасное содружество. И во всяком случае, это будет страшно весело, не правда ли?

– Так, по-вашему, это действительно неплохо придумано?

Анне, смягченной его одобрением, хотелось услышать что-нибудь еще.

– О, превосходно, я удивляюсь, как до этого никто не додумался, – солгал он, уступая ее взору.

Анна, как мотор на полном ходу, затарахтела о своих планах, о меблировке, капитале, клиентах и тому подобном; она спрашивала, не находит ли он, что «Небесные близнецы» – прекрасное название для их комбинированного предприятия? Крис чуть-чуть было не сказал, что лучше будет «Чай и чтиво», но удержался и сказал: «Да, да, конечно», негодующе спрашивая себя, во имя чего он лицемерит и стоят ли этого даже прекрасные глаза и соблазнительные губы.

– Но к чему вам это? – спросил он, оглядывая неприбранную комнату Анны. – Разве вы изменили вашему искусству?

Он позволил себе вспышку сарказма, оставшуюся незамеченной.

Анна вздохнула.

– Знаете, Крис, я пришла к выводу, что не могу быть великим художником, – сказала она серьезно и конфиденциально. – В прошлый раз, в музее, я смотрела скульптуры Родена и сказала себе: «Дорогая, ты, может быть, и умеешь лепить, но ты не великий скульптор».

– Вы слишком скромны, – иронически сказал Крис. Анна подозрительно взглянула на него.

– И потом я читала о кризисе, – продолжала она, оправдываясь. – По-моему, мы все должны что-нибудь делать в этом отношении. Каждый может что-нибудь сделать. Это наш долг. Одних безработных сколько.

Благотворительный чай с булочками. Перед ним мелькнула картина: файф-о-клок в стиле Генри Джеймса для бездомных бродяг на деньги папы и Марты. Что сказал бы на это Джефф – студент-коммунист?

– К тому же, – добавила она, так как он не отвечал, – я должна выбраться из этой забытой богом дыры. Я жить хочу!

– Света, музыки, смеха!

Крис предостерег себя от этого выпада и сказал извиняющимся тоном:

– Я и сам о том же думаю. Мне завидно, что у вас в Лондоне есть дело, Анна. Я тоже еду в Лондон, но только за тем, чтобы присутствовать на свадьбе.