– Вы считаете, что это необходимо, жить за городом? – спросила Гвен, которая выносила загородную жизнь только в небольших дозах.

– Нет, нет, – в этом незначительном пункте Нелл сделала уступку, – если все остальное будет в порядке…

– И вам в самом деле хотелось бы, чтобы он женился на… на подходящей особе теперь же, сейчас? – нервно спросила Гвен.

– Чем скорее, тем лучше, при условии, разумеется что мы с отцом одобрим его выбор.

– Понятно, – задумчиво произнесла Гвен. – А вы не думаете, что он начнет тосковать и опять захочет в свою Турцию или какую еще там страну?

– С какой стати ему тосковать? Чего еще ему нужно? Если жена отпустит его на несколько месяцев одного, – значит, она дура. А если она поедет с ним, – пускай на себя пеняет, если оба умрут от тифа…

Нелл резко оборвала свою речь и добавила:

– Покажи-ка, что ты делаешь с этим швом, Жюли постучавшись в дверь, из кухни скромно появилась белошвейка. Разумеется, пришлось перевести разговор на мелочи, ибо нельзя обсуждать что-либо важное в присутствии пролетариата. Но было сказано больше чем достаточно, чтобы показать Гвен, чего от нее ожидают. Она продолжала шить, размышляя, и может быть, чуточку возмущаясь.

Под суровым низким ночным небом, затянутым печальными облаками, Крис шел беспокойно и поспешно мимо холодных пустынных полей, где ветер свистел в жестких колючих изгородях, мимо внезапно и лихорадочно вспыхивающих фар автомобилей, проносившихся среди разбрызгиваемой ими грязи, мимо темных рощ, где гниют мертвые листья, мимо улиц новых улучшенных коттеджей, построенных муниципалитетом, в которых потомки не знавших ранее цивилизации поселян наслаждаются теперь стандартизованной роскошью века машин в ее самой дешевой форме и где держат уголь в ванне, потому что колонка испортилась, да им все равно ванна не по средствам.

«Наша эпоха – не трагедия и не комедия, а мрачный и кровавый фарс, леденящая кровь сатира на биологическую тему. Трагедия немыслима без веры в человеческое благородство, а где она теперь? Ваш героизм, джентльмены, не стоит ничего. Взъерошенная курица, наскакивающая на бродячую кошку, подкрадывающуюся к выводку цыплят, которых изменник-петух сделал другой курице, более героична, чем пьяные воины Гомера и пушечное мясо Вердена. Героизм не в том, чтобы жить мятежно. Против чего нам подымать мятеж, против чего? Может быть, нам надеть противогаз на Дон-Кихота и послать его бомбить мусорную яму биржи, расстреливать из пулеметов кроличьи загоны промышленных городов?

Чего ради, о, вы, горе-убийцы!

Мы боремся теперь не с Ужасом, Жалостью и Роком, а с нищетой, бесплодием и страхом. Сила – по-прежнему право но право только моральное; биологически сила может оказаться совершенно неправой. Заметь себе это.

Презирая женщину, мы обрекаем себя на подражание ей. Кровь и смерть – ее удел. Для нее биологически естественно умирать в родах, жертвуя собой ради потомства во имя будущего. У них у всех помешательство: подари мне детей, или я умру. И мы умираем, даря. Пусть будут амазонками, если они могут ими быть. Наш удел – битва умов.

Битва с нищетой, бесплодием, страхом. Чего мы боимся? Почему весь мир корчится в приступах безумного страха? Страх – не предвидение будущего. Предвидение в спокойствии. А страх – это паника. В конвульсиях страха народы готовятся к тому, чтобы ринуться к смерти и к разрухе, то есть к концу, чего они так боятся. Чем они трусливей, тем воинственней. Чем неуверенней в своих силах, тем хвастливей. Единственная радость богатого среди его богатств, чтобы бедный оставался бедным. Страх, бесплодие, нищета.

Отбросим страх. Страх не поможет мне избежать голода, крушения надежд, нищеты и безумия. Парализованный страхом, мой король-отец прячется в постели и замахивается бутылкой виски на действительность. С малодушным страхом в сердце моя королева-мать, коварная женщина, строит глупые планы с целью заманить свое потомство в ловушку позорной безопасности. А моя принцесса-сестра, эта буржуазная Электра[23] из аристократического предместья, изобилующего прекрасными особняками, что делает она? Эта прелестная, достигшая брачного возраста молодая женщина, чьи глаза своей глубиной подобны рыбным садкам Хеврона, с какой поспешностью, родившейся из страха, следует она советам своей благочестивой сводни-матери, которая торгуется о цене брачных утех с богатым животным. Что всех их сделало трусами?

Ну, а кто я такой, чтоб изощряться в остроумии на их счет? В самом деле, кто? Вспомни, как это поется в песенке: «С тобой мы родные, родные до гроба… Мы счастливы вместе, и счастье – одно…» Или, может быть, я законченный ублюдок, оборотень, найденыш, младенец, выращенный в колбе, нравственный урод, отвергший законы наследственности и среды? Чепуха! Я такое же ничтожество; бичуя их, я бичую свою собственную плоть.

Я вел себя глупо с Анной. Она права: ее пол – ее богатство. Зачем отдавать задаром то, что можешь выгодно сдать внаем, fructus ventris tui.[24] Я не могу кощунствовать, у меня нет веры, только доверие к науке. Ну а какой смысл быть разумным? Эстетическое предпочтение; симметрия логики в том, чтобы держаться фактов. А каковы факты сами по себе? Я вел себя глупо с Анной. Пойми это. А если с Анной вел себя глупо, то, может быть, и во всем глупо? Попытка вознаградить себя за поражение: потерпел неудачу в одном, наверстываешь с юбками. А если и это не удается, обратись к разрушению и давай круши дальше. Поистине, единственный выход для меня – стать новым Аттилой».

В этот момент умственного самоисступления Крис обнаружил, что он находится не более чем в четырехстах шагах от дома, напротив деревенского кабака, который как раз открывался на вечернее время. После некоторого колебания он зашел выпить кружку пива в смутной и слабой надежде, не вдохновит ли его пиво на какую-нибудь героическую поэму; таков, кажется, верный рецепт.

В пивной не было никого, кроме тучной, самодовольной хозяйки, которая неразумно пыталась извлечь веселый старый английский огонь из нескольких несгораемых корней дрока.

– Что! Уже новую бутылку виски, сэр?

– Нет, – Крис почувствовал, что краснеет. – Дайте-ка мне кружку пива.

Он сел и стал набивать трубку, продолжая мысленно пережевывать жвачку грустных размышлений, и так погрузился в это бесплодное времяпрепровождение, что, когда хозяйка принесла пиво и спросила, как чувствует себя его отец, он чуть было не сказал: «Очень хорошо, благодарю вас». К счастью, он вовремя вспомнил о печальной действительности и ответил:

– Да все так же, знаете.

– Ах, – набожно сказала хозяйка. – Пути господни неисповедимы. Многие из тех, что были одеты в пурпур и тонкое полотно, будут сидеть во вретище и посыпать голову пеплом, покуда наша страна погрязает в грехе и суете. Не мне быть поклонницей церковных песнопений, это было бы убыточно для моего дела; попы готовы запретить рабочему люду выпить кружку пива на честно заработанные деньги. Но пусть я и содержу кабак, сэр, но знаю, что мой Спаситель жив!

Крис пробормотал что-то, выражая одобрение примерному и христианскому образу мыслей, хоть ему и показалось, что хозяйке доставляет некоторую радость разорение Хейлинов.

– Вы, помнится мне, были в университете, сэр? – она переменила тему, решив поковырять в другой ране.

– Был, – беззаботно сказал Крис. – Но, как видите, вышел оттуда на широкий свет.

– И повеселились вы там, наверное, со всеми этими лодочными гонками и состязаниями в крикет и в поло, про которые пишут в газетах, – сказала она завистливо. – Но какая от всего этого польза?

– Есть еще научная сторона, – сказал Крис. – Хотя, может быть, печать ею несколько и пренебрегает. Предполагается, что людей обучают всему, что необходимо для занятия ответственных постов, понимаете, и для всяких научных исследований.