Они шли сначала по проселку, потом свернули в луга и добрались до реки у самой границы поместья сэра Хореса. Туманный густой воздух хранил такую неподвижность, что, казалось, настала минута прощания, конец чего-то, а не переход к иному, не начало. Поля юной озимой пшеницы и перезрелой сахарной свеклы дышали сыростью и поблескивали каплями растаявшего инея. Хохлатые долгоногие чибисы чинно расхаживали по влажной земле или кружили над ней большими стаями, посверкивая белыми брюшками в косых солнечных лучах, карканье пролетающего грача казалось угрожающе-громким. Еще не опавшие бурые листья недвижно свисали с мокрых веток. Порой без видимой причины одинокий лист бесшумно срывался, планировал вниз, и его уносила река. Или же он оставался лежать на сырой куче своих предшественников, неотличимый от них. Общую неподвижность нарушали только птицы, жесткий камыш, мерно покачиваемый течением, да еще сама неторопливо струящаяся, подернутая рябью, мягко журчащая река. Время от времени издалека доносился сухой треск — где-то фермеры стреляли кроликов.

Джорджи ощущала все это с невыносимой остротой, и ей хотелось плакать. Словно жизнь и свет потихоньку покидали землю — потихоньку, но неумолимо, — и все беспомощно погружалось в тоскливую апатию зимнего мрака и смерти. Не будет больше ни солнца, ни ясного неба, ни цветов, ни нарядной зеленой листвы. Ей чудилось, что уже никогда не настанет новая весна, что дождь, холод, туман и унылый сумрак воцаряются навсегда. Апреля ждать так долго! А Джоффри уедет прежде, чем наступит апрель.

Они сели рядом на поваленном дереве. Джоффри, мигая, смотрел на затуманенное солнце — размытый золотистый мазок в серо-голубом небе. Джорджи чертила концом палки по размякшей глине тропинки. Она сказала:

— Как быстро пролетели последние недели!

— А верно! Но во время отпуска это всегда так.

— Вам будет… вам будет очень тяжело… когда надо будет вернуться… туда?

Джоффри потянулся и слегка зевнул, не открыв рта.

— В чем-то да, а в чем-то нет. Конечно, пожить в Англии — отличное дело, и просто замечательно, что ваши родители и вы так хорошо меня приняли. Время я провел потрясающе. Но мне нравятся тропики и тамошняя жизнь. Взять бы с собой туда то, что мне больше всего нравится в Англии, и я был бы совсем счастлив.

Слова «взять с собой то, что мне больше всего нравится в Англии» заставили Джорджи внутренне затрепетать, хотя и были туманны. Она подняла на него глаза, но он сосредоточенно смотрел на воду, закручивающуюся у стеблей камыша, а про нее словно бы забыл. Она сказала:

— Но что вам в Англии нравится больше всего?

— Ну вы знаете. Приятная жизнь, и люди, и автомобили, и все такое прочее. Там, например, автомобиль ни к чему: дорог мало, и те скверные. А люди распускаются. Если бы из Англии все время не приезжали новые, так, честное слово, мне иногда кажется, что старожилы обленились бы на манер туземцев и ничего не делали бы. Трудно объяснить, а здесь это вообще выгладит нелепо, но есть в тропиках что-то, что расслабляет человека. Они уже словно и не англичане вовсе, понимаете, что я имею в виду? Утрачивают нравственную твердость, и им уже все равно, зарабатывают они деньги или нет.

— Да-а, — произнесла Джорджи. Он заговорил не совсем о том, чего она ждала, на что надеялась. Умолкнув, она провела палкой глубокую борозду в грязи.

— Вы ведь уедете еще до весны, — сказала она наконец.

— Ага. В конце февраля или в начале марта.

— Нам вас будет очень не хватать.

— Спасибо. Мне, конечно, очень приятно, что вы это говорите.

— Мне вас будет очень-очень не хватать.

— Правда? Большое спасибо, что вы так сказали. Послушайте, если бы вы позволили… ну… Я уже давно хочу задать вам один вопрос, но все боялся.

Сердце Джорджи взлетело вверх и словно рухнуло, точно автомобиль, подпрыгнувший на переломе дороги. Неужели? Наконец-то!

— Глупенький! — Она засмеялась. — Так что же это такое страшное, о чем вы хотите меня спросить?

— Ну-у… — протянул Джоффри виновато. — Боюсь, вы сочтете меня чересчур самонадеянным и все такое прочее, но мне жутко хочется, чтобы вы дали мне одно обещание.

Сама того не сознавая, Джорджи прижала руку к груди — у нее перехватило дыхание. Нос истым стоицизмом дочери полковника она ничем себя не выдала и сказала самым спокойным и обычным голосом:

— Разумеется, я буду рада сделать все, что в моих силах.

— Это жутко мило с вашей стороны. По правде говоря, я все думал, какое это было бы одолжение, если бы вы мне писали — раз в месяц или около того и рассказывали бы мне, чем дышат в Англии. Там, вы знаете, чувствуешь себя совсем отрезанным от мира.

Джорджи засмеялась. Смех получился жалобный, но очень мужественный.

— Разумеется, я буду писать.

Они вновь смолкли.

И вдруг Джоффри сказал:

— Знаете что!

— А?

— По-моему, вы преотличная девушка и любой другой дадите два очка вперед.

— Я ужасно рада.

— Я еще ни одной не встречал, которая мне так бы нравилась.

— Неужели? И даже девушка, с которой вы были помолвлены во время войны?

— Она? Это давно кончено. И вы совсем другая.

— Как так — другая?

— Ну-у, не знаю… Свойская и все такое прочее. Ну знаете, такая девушка, которой можно доверять.

— А!

Джоффри взял ее руку и зажал в своих ладонях. Оба смотрели на закручивающуюся воду, мутную, но подернутую золотом заходящего солнца. Они были донельзя смущены.

— Послушайте, — прервал молчание Джоффри.

— Что?

— Можно я вас поцелую?

— Зачем?

— Ну-у… не знаю. Просто… можно, а?

Джорджи повернулась и поглядела на него. Ей вспомнилась заключительная надпись одного из фильмов, которые они смотрели вместе: «Ее глаза были звезды, сияющие обещанием». И тут же — крупный план заключительного поцелуя.

Джоффри довольно неуклюже обнял ее и поцеловал. Джорджи зажмурила глаза и одной рукой вцепилась в твидовый лацкан его пиджака, как умирающий грешник — в крест. Затем Джоффри сказал без особого волнения:

— Не пора ли нам вернуться? Не то вы простудитесь.

— Да, — ответила Джорджи срывающимся голосом. Она встала и с изумлением обнаружила, что у нее подкашиваются ноги и вся она точно тает.

Домой они шли, держась за руки, и почти все время молчали.

Вечером, когда они танцевали под наблюдением полковника и кузена, патефон внезапно замедлил вращение диска, скорбно постанывая. Джоффри кинулся к нему и начал крутить ручку.

— Знаете, — сказал он раздраженно, — это ведь жуткое занудство: все время останавливаться и подзаводить его. Жалко, что у нас совсем нет знакомых. Соберись мы компанией, и танцевать было бы веселее, а кто-нибудь стоял бы у машинки и все время ее подкручивал.

— Марджи вернулась, — заметила Джорджи. — И, по-моему, не одна. Она меня просила, чтобы я как-нибудь привела вас к ней. Может быть, заглянем туда завтра и позовем их всех к нам на вечер?

— Преотлично, — ответил Джоффри, опуская иглу на пластинку.

Светские таланты Маржди Стюарт отличались определенным своеобразием. Ей нравилось заполучать на свои субботние спектакли пару-другую звезд. Однако наблюдательностью она не блистала, и частенько приглашенные полузнаменитости друг друга совершенно не выносили. Их она окружала разношерстной компанией молодых людей и девиц, приглашенных в последнюю минуту по телефону более или менее случайно и по большей части сочетавшихся между собой так плохо, что взаимное жгучее омерзение звезды заодно распространяли и на хор. А затем Марджи горько сетовала, как люди не умеют ценить того, что для них делают, и удивлялась, почему полузнаменитости редко принимали второе ее приглашение. Какая-то темная загадка! Порой она даже начинала подозревать, что более искушенные и давно утвердившиеся охотницы за знаменитостями стакнулись между собой и ведут против нее черные интриги.

Марджи уже успела испробовать спорт, аристократию, адвокатуру и сцену. Но ее королевские адвокаты никогда не занимали сколько-нибудь видного места на газетных страницах, а их младшие коллеги принадлежали к бережливому типу и до Криктона ехали третьим классом, а там пересаживались в вагон первого класса, чтобы выйти из него на следующей станции, где их ждал автомобиль. В сценический период ее гостиная напоминала общую гримерную непризнанных талантов или, точнее, приемную театрального агента, полную нетерпеливых искателей ангажемента. Ей не хватало грубости и пристрастия к алкоголю, чтобы преуспеть с эфебами Спортландии, а голубая аристократия не желала иметь с ней ничего общего. Лучшее, что ей удалось раздобыть, была вдовствующая титулованная дама из Нортумбрии и промотавшийся ирландский граф, чей дом сожгли шинфейнеры. Но ничего хорошего из этого не вышло: вдовствующая дама повернулась к графу спиной, ибо он в свое время был замешан в бракоразводном процессе и выступал свидетелем против ее родной племянницы.