— Извините мое любопытство, если оно неприлично, — сказал Перфлит, — но я очень хотел бы узнать, как вы сюда попали. Вот уж никак не ожидал встретить вас среди этой банды.

— Нелепо, верно? — со смехом согласился Мейтленд. — Но, видите ли, Стюарт был начальником адъютантского отделения штаба моей дивизии. На днях я встретился с ним в клубе, и он пригласил меня приехать сюда в любую удобную мне субботу. Я не знал, что он куда-то отбыл. Но, должен сказать, его дочь была удивительно любезна и радушна.

— О, она здоровая натура, — сказал Перфлит. — Эта вечеря любви не совсем в духе ранних христиан, просто очередной взбрык от избытка молодых сил. А так она очень милая девушка, не правда ли, Джорджи?

— Очень милая, — согласилась Джорджи без особого жара.

Где, где Джоффри? Что они там делают?

— Веселенькое зрелище, — заметил Перфлит, обводя взглядом гостей, которые от коктейля к коктейлю вели себя все более развязно. — Как должно теплеть у вас на сердце от созерцания мира спасенной демократии.

— Честно говоря, мне все это чертовски безразлично.

— Неужели? — вопросил Перфлит. — А я так питаю к происходящему живейший социологический интерес. Мне чудится, что время от времени до меня доносится отдаленный грохот повозок, съезжающихся к гильотине, пусть и метафорической.

Джорджи недоумевала. О чем, собственно, он говорит? Однако ее сосед, видимо, понял.

— Вы оптимист, — сказал он. — У кого, по-вашему, хватит духа ими править?

— О, — небрежно обронил Перфлит, — неизбежное tiers état[30], гнусная чернь, порнофильствующий пролетариат.

— В очень раннем возрасте я стал принципиальным зрителем, — сказал Мейтленд. — И мне абсолютно все равно, что они делают. Пусть их.

— Какой вы превосходный столп Империи, — съехидничал Перфлит. — Придется доложить о вас в генеральный штаб. Но если серьезно, Мейтленд, чего вы хотите, о чем вы думаете?

Мейтленд предложил Джорджи папиросу, она отказалась, и он закурил сам.

— О чем я думаю? — медленно произнес он. — Пожалуй, думаю я много, но не хочу, чтобы об этом знали. Я думаю, что наиболее полное нравственное банкротство, известное истории, — тысяча девятьсот четырнадцатый год — оказалось на редкость благоприятным для буйного роста человеческого бурьяна. Я думаю, что у таких, как я, выход только один: стать пропавшим без вести, предположительно убитым. А хочу я, чтобы меня оставили в покое.

— Тихо сойти в желанную могилу? — сказал Перфлит. — Ну, ну! Я не принадлежал к вам, героическим мальчикам, и, признаюсь, мне любопытно поглядеть спектакль.

— На здоровье, — ответил Мейтленд, пожимая плечами. — Не думаю, что вы увидите хоть что-то, стоящее внимания. Какое значение имеет, как они блудят и какая грязь питает их тщеславие?

На Джорджи этот разговор подействовал угнетающе, и ей не понравилось, что ее сосед употребил слово, приличное только в литании. Слава богу! Вон Джоффри и Марджи! Наконец-то! Она вскочила с дивана.

— До свидания. Вон мистер Пейн. До свидания.

— Кто эта милая дурнушка? — спросил Мейтленд, глядя, как она идет к Марджи и Джоффри.

— Дочь армейского офицера в отставке, — сказал Перфлит. — Ну, знаете, родилась в казарме, росла в траншее. Одно время я подумывал, не спасти ли ее — чисто безнравственным способом, разумеется. Но она безнадежно добродетельна.

— Она что, помолвлена с этим мясистым типом в галифе?

— A-а! Это одна из наших местных жгучих тайн. Месяца полтора назад я предлагал поставить пять против одного, что к этому времени она уже будет официально с ним помолвлена. Но пока ни звука. Видимо, она разыграла свои карты с предельной бездарностью. Казалось бы, даже такая дурочка, как Джорджи, могла бы вбить гвоздь в лоб этого Гинденбурга.

— Он словно бы очень заинтересовался нашей хозяйкой.

— А верно, черт побери! — Перфлит оживился. — Как похоже на нашу очаровательную Марджи! Мужчина для нее начинает существовать, только если на него претендует другая женщина. Нет, право, эта американизация Англии заходит слишком далеко!

Джорджи вышла из ярко освещенного холла в непроницаемую тьму туманной октябрьской ночи. Джоффри взял ее под локоть, и они, спотыкаясь, побрели между рядами кустов к дороге, где мрак не был таким густым. Но и там он не отпустил ее локтя. Совсем недавно ее пронизал бы блаженный трепет, но теперь ей чудилось, что связавшее их «нечто» дало трещину, если не разлетелось вдребезги. Она даже предпочла бы, чтобы он к ней не прикасался, но оттолкнуть его у нее не хватало силы. Конечно, можно было ограничиться поверхностным заключением, что она ревновала. Однако все ли исчерпывалось ревностью? В ее смятенных мыслях царил полный хаос, и она ничего толком не понимала.

Полагаться Джорджи могла только на инстинктивные побуждения. Попытайся она объяснить их лукавому Перфлиту, он без труда опроверг бы ее детские доводы — и все же что-то в ней не поддалось бы никаким убеждениям. Мелкотравчатый разврат, который ей только что довелось наблюдать, не только шокировал дочь полковника с вдолбленными в нее предрассудками и узостью, но и возмутил все потенциальные слагаемые подлинной женщины. Эти тисканья, эта поза пресыщенной сексуальной изощренности не только смущали ее, но и вызывали в ней брезгливое раздражение. Самым же ужасным оказалось то, что Джоффри как будто упивался всем этим не меньше, чем коктейлями, которых поглотил изрядное количество. Едва они вышли на дорогу и перестали спотыкаться на каждом шагу, он заговорил громким наспиртованным голосом;

— А я рад, что мы туда сегодня заглянули. Отличная вечерушка! Уж не помню, когда я так веселился.

Джорджи невольно вздрогнула. «Кто-то наступил на мою могилу», — подумала она машинально, но ничего не сказала.

— Нет, вечерушка что надо, — продолжал Джоффри алкоголически громко. — А вы видели, как тот тип вылил коктейль за шиворот другому типу? Я думал, ну, умру от смеха. Сверх всякого!

Джорджи поежилась. Любимая фразочка из репертуара Марджи…

— Я вас там нигде не видела, — сказала Джорджи. — Что вы делали?

— Да так, развлекался. А знаете, ваша подруга Марджи — преотличная девушка и любой другой даст сто очков вперед.

— Да, — ответила верная Джорджи, хотя и с легким сомнением.

— Сначала мне было показалось, что она задавака. Ну, знаете, высший свет и все такое прочее, но она сразу сменила пластинку, чуть увидела, что мне начхать. По-моему, она жутко милая.

Он не добавил, что договорился с Марджи отправиться завтра на «бентли» выпить где-нибудь чаю. Ну бросит она своих гостей на два-три часа, так что?

— О чем вы разговаривали?

— Да обо всем понемножку. Она жутко много знает про лондонские театры, и про актеров, и про всяких писателей. А знакомых у нее — навалом. Я себя прямо провинциалом почувствовал. И знаете, там ведь были сплошь разные знаменитости. Марджи мне много чего порассказала, чуть не про всех про них. А веселятся — ну до упаду. Я слышал, что люди высшего круга теперь придерживаются самых широких взглядов и все такое прочее, но даже не представлял, как они умеют дать себе волю. Нет, преотличная вечерушка. А Марджи просто до жути симпатичная: пригласила меня приехать к ней в Лондон — она меня там всюду сводит.

Не будь Джоффри на три четверти пьян, он, конечно, не был бы столь прямолинейно груб и не выдал бы себя столь глупо. Но половина тормозов у него перестала работать, и он выбалтывал все, что приходило ему в голову. Джорджи озябла, и ее охватила тоска. Как запанибратски говорит он о «Марджи»! Как восторгается «грязной пеной, оставленной войной», которую изобличал, разравнивая лужайку! Почему он так внезапно и так круто переменил точку зрения? Не потому ли, что прежде «пена» не желала его знать, а теперь приняла как своего? Нет-нет, не может быть! Джоффри не такой! Да и, в конце-то концов, Марджи, наверное, только из дружбы к ней была особенно приветлива с Джоффри.