По понедельникам, когда мебельные магазины закрыты, Мишка «калымил» на вокзале. Работали тут артельно, и Мишка этого не любил. Ибо при всей своей недюжинной силе он был отменно ленив. А в артельной работе всегда есть ритм, один подгоняет другого.

Сегодня всех подгонял веселый голос парня в зеленом солдатском бушлате. Я его раньше не видел, да и, судя по всему, с другими он не был знаком. Но он как-то сразу притерся к людям и незаметно оттеснил Кузьмича.

— Эй, дядя, ты не торцом ставь на спину, а вали плашмя, так сподручней, — советовал парень мрачному мужику с редким именем Аристарх.

И Аристарх слушался. Было в веселом голосе парня что-то такое, что заставляло повиноваться. Кузьмич и тот молча выполнял его распоряжения. По-моему, Кузьмич даже радовался, что парень освободил его от тяжкого бремени руководить этой не привыкшей к руководству разномастной публикой.

К обеду разгрузили три вагона. Перекусить сели в складе, на ящиках. Вынули из карманов свертки, Аристарх развернул тряпицу, а Кузьмич достал из сумки термос. Кое-кто побежал в столовую.

— Может, сгоношим по одной на троих? — предложил Хряк.

— Я те сгоношу, — погрозил пальцем Кузьмич, не любивший, когда на работе пьют. — Вот отшабашим, тогда делай, что хочешь.

— А ведь, пожалуй, граммов по сто можно, — неожиданно поддержал Хряка парень в бушлате. — Мороз-то вон как жгёт. Вот тебе и апрель.

Кузьмич обиженно пожал плечами и отвернулся. Сложились по шестьдесят копеек. Все, кроме меня и Кузьмича. Вообще-то я тоже был не против, но парень решительно сказал:

— Потерпишь. Кровь у тебя молодая, горячая.

— Подумаешь, указчик! — обиделся я.

— А ты не перечь! — строго одернул меня Кузьмич.

Ну и черт с ними. Не очень и хотелось.

Мишка принес две бутылки, зубами отодрал пробки. Кузьмич дал крышку от термоса, Мишка наполнил ее.

— За неугасимый трудовой энтузиазм, — провозгласил он и опрокинул крышку в рот. Пил он тоже как-то неопрятно, противно. В этот момент я ненавидел Хряка. Хотя на нем был новый ватник и штаны, но весь Мишка был нечистоплотен: мне казалось, что на всем, к чему он прикасался, оставались грязные пятна. И эти слова — «неугасимый трудовой энтузиазм» — в слюнявых мишкиных устах звучали кощунственно.

— А ведь ты, Хряк, и не знаешь, что такое трудовой энтузиазм, — сказал я.

После выпитой водки Мишка был настроен благодушно.

— Ладно, замнем для ясности.

— Я серьезно.

— Нынче все горазды помусорить словами. Мне, пролетарию, тоже, поди, не возбраняется.

— А, какой ты пролетарий. Ты самый заурядный бездельник, — сказал молчавший до этого парень в бушлате.

— Ну, ты полегче! Нас тут много.

— А ты себя со всеми не равняй. Кузьмич вон на пенсии, а хочет работать, не может сидеть без дела. У этого хлопца, — парень кивнул на меня, — отец болен. У Аристарха сын женился, надо отделять, вступил в кооператив. А у тебя ни семьи, ни постоянной работы, ни принципов.

И откуда он успел узнать про всех?

— Ишь, принципиальный нашелся! Небось еще партийный?

— Коммунист, — подтвердил парень.

— Не больно тебя твоя партия обеспечивает, — усмехнулся Хряк. — Сидишь вот на ящике с тушенкой, а лопаешь кусок мерзлого хлеба всухомятку.

— Ты партию не задевай, — неожиданно разгорячился Кузьмич. — Не твоего ума это дело!

— А тебе-то что, ты ведь беспартийный?

— Билета не имею, — подтвердил Кузьмич. — А только поносить партию всякой шантрапе не дозволю.

— Ну ты, старик, потише насчет шантрапы, — угрожающе сказал Хряк.

— Он не шантрапа, он — вор, — уточнил я.

— Ах ты, щенок! — замахнулся на меня Мишка, но парень в бушлате схватил его за руку.

Вот как? Я побежал в угол и вытащил из-под мусора две банки тушенки, вынутые Мишкой из ящика.

— Это что? — спросил я. — Думаешь, я не видел, как ты их прятал?

Маленькие свиные глазки Хряка испуганно забегали по лицам. Потом Мишка попятился к двери.

— А ну вас, праведников, — махнул он рукой и выбежал из склада.

— Догнать? — спросил я парня в бушлате.

— Не надо. Сюда он больше не придет, — сказал парень и понес банки кладовщику.

Когда он вернулся, все уже работали.

— Что же ты раньше молчал? — спросил парень. — Боялся?

— Нет.

— Что же тогда?

— Не привык ябедничать.

— Ябедничать? — Парень захохотал. — Эх ты, пионерия!

— Я комсомолец.

— Чудак ты, Костя. Ну ладно, давай работать.

— А вас как зовут? — спросил я.

— Геннадием.

— Вы что же, только из армии?

— Ах, это! — парень одернул бушлат. — Нет, из армии я третий год как вернулся. Студент политехнического. Жена тоже учится. Дочка вот родилась. Сам понимаешь, на стипендию с семьей не разбежишься. Я прямо на первом курсе женился. А ты в десятом? Закончишь, валяй к нам в институт, не пожалеешь.

— И жениться на первом курсе?

— Женись! — весело сказал Геннадий.

А я уже не раз хотел жениться. Впервые эта мысль пришла мне, когда я учился в четвертом классе. Тогда я целый месяц проболел корью и здорово отстал в учебе. Учительница Нина Петровна Бочкова стала дополнительно заниматься со мной на дому. А дома у нее было все интересно. Прежде всего книги. По-моему, их было больше, чем В нашей школьной библиотеке. И мне разрешалось их брать. Обычно я брал сразу две: одну, которую рекомендовала Нина Петровна, другую выбирал сам — «Айвенго», «Графа Монте-Кристо» или что-нибудь в этом роде.

Сама Нина Петровна дома была совсем другой, чем в классе. В школу она приходила в темно-синем костюме, была строгая и торжественная. А дома надевала белую блузку, фартучек с цветочками, от нее пахло ванилью и молоком, она становилась ласковой, доброй и какой-то очень домашней. Даже тетради Нина Петровна проверяла весело, смеялась над ошибками и кляксами. И особенно смешно было, когда у нее убегало что-нибудь на плите.

Она полошилась, как девчонка, и у нее все валилось из рук.

Вот тогда я впервые подумал, что неплохо бы мне иметь такую жену.

Но мне не повезло — Нина Петровна была уже замужем за акробатом. В то время я больше всего ненавидел арифметику и акробатов. К арифметике неприязнь у меня сохранилась до сих пор, а вот к акробатам отношение изменилось. Когда с гастролей вернулся муж Нины Петровны, мы побывали в цирке. После этого я начал тренироваться, научился даже делать стойку на руках. Я тогда перестал заниматься с Ниной Петровной дома, и у меня было много свободного времени и двоек. Но однажды Нина Петровна привела меня домой и познакомила с мужем. Он оказался тоже очень веселым парнем, похвалил меня за стойку и научил делать сальто. Я перестал его ревновать и каждое воскресенье ходил с ним в цирк на дневные представления. Был даже за ареной и видел там худенькую женщину, которая совала голову в пасть льву.

К сожалению, Нина Петровна с мужем вскоре уехали в другой город, и любовь моя как-то сама собой постепенно кончилась.

Второй раз я подумал о женитьбе в седьмом классе. К нам тогда приехала из Москвы одна девчонка — Мария Филиппова. Она была очень красивая и очень строгая. Ее даже учителя не звали Машей, Марусей или как-нибудь еще, а только Марией. У нее были черные косы, черные глаза и белое, как мрамор, лицо. Она вся была античная, как богиня. В нее влюбились сразу все мальчишки. Ну и я тоже. Тогда я и подумал, что хорошо бы иметь такую жену. Такая, если полюбит, то на всю жизнь. Я уже знал тогда, что почти все девчонки изменщицы и пустышки, а Мария была человеком серьезным. У нас с ней даже наметилась идейная близость на почве Анны Карениной, потому что Мария резко осуждала Анну.

Однажды я зашел к Филипповой за книжкой. Мария провела меня в комнаты. Именно в комнаты. Их было шесть, и все они напоминали музей, потому что были напичканы хрусталем, фарфором, бронзой, картинами в золоченых рамах и тяжелой старинной мебелью.

— Сколько же вас тут живет? — спросил я.