— Вы замужем? — спросила я.

— Нет, я геолог, — ответила она.

— А вы любили?

Она пожала плечами и ничего не ответила. Подозреваю, что у нее сердечная драма. Но она никогда не говорит об этом. С Тишайшим она очень робка, хотя знает больше него. Со мной — снисходительно ласкова. Мы живем с ней в отдельной палатке. Ходим в сапогах и ватниках. Вид не очень-то презентабельный. У Ксении Александровны всегда с собой вечернее платье и туфельки на шпильках. Она наряжается, когда мы едем в ближайшее село смотреть кино. Тогда она очень красивая и молодая. А ей уже тридцать восемь.

Сабанеев. Играет на гитаре и поет под Окуджаву. Еще занимается гимнастикой по системе йогов. Иногда исчезает по ночам. Позавчера деревенская женщина принесла ему туесок молока и завернутый в полотенце рыбный пирог. Женщине лет под сорок, а Сабанееву — двадцать семь. Пирог ребята съели. Я не стала есть. Противно. А Ксения Александровна ела и даже хвалила пирог. По-моему, она ко всему относится слишком снисходительно.

Прохорчук. Стреляет папиросы у всех, даже у Ксении Александровны. Копит деньги на „Волгу“. „Тогда брошу все, катану на юг. Если с умом, там деньгу можно большую выколотить“. Из тех же соображений охотно исполняет у нас обязанности завхоза.

Коля Горбылев. Ходячая энциклопедия. Собирает гербарий, образцы пород, изучает философию и английский язык. И еще — пишет стихи, но читать их стесняется. С получки купил две бутылки коньяку и торт. Коньяк я тоже пила. Пахнет клопами. Сам Коля не пьет даже вина. Дает Прохорчуку деньги взаймы, никогда не получая их обратно. Иногда его доброта становится назойливой. Но Колю любят все, даже Тишайший.

Василий Сидорович, или Дед. За глаза ребята зовут его Ровесником мамонта. Ему лет пятьдесят. Он действительно дед, у него уже две внучки. Он, как и я, новичок в экспедиции, тоже разнорабочий. До этого всю жизнь работал на тракторном заводе. „Век доживаю, а по земле не ходил. И опять же — природа, кислород“. Его любимое слово — „любопытно“. По ночам философствует с Колей. „А вот любопытно мне знать, что в самой серёдке земли имеется. Ежели огонь, то почему земля не расколется, как горшок, ведь летает она в атмосфере, где абсолютная температура?“ Обожает научные термины, произносит их с умилением и даже закатывает при этом глаза. Еще любит париться в бане…

Прочитала все, что написала, и хотела порвать. Не умею я писать. Да и тебе, наверное, все это скучно читать. Откровенно говоря, завидую тебе. Интересно, как ты выглядишь в морской форме? Тебе пойдет. Обязательно сфотографируйся и пришли фотокарточку. У меня ведь нет твоей фотографии. Только там, где всем классом. Ты там какой-то испуганный.

Хорошо дома! Чисто, тепло, яркий свет. Месяц не была в городе, а идти никуда не хочется. Одичала. Можно бы сходить в театр, но как подумаю, что надо часа три сидеть в парикмахерской, гладить платье и пр., так всякое желание пропадает. Стала ужасно рациональной, боюсь тратить время на пустяки. Или становлюсь мещанкой? Дома все кажется уютным. Даже торшер, который я раньше не любила. Смотрю в окно — у всех горят торшеры. Наверное, скоро опять войдут в моду абажуры.

Мама уговаривает остаться в городе. Больше всего ее шокируют мои сапоги. Кирзовые. Но без них там нельзя. Осень, дожди, грязь. Сушимся у костра. Детали дамского туалета сушим в палатке над керосинкой. И все-таки что-то тянет туда. Что именно — не знаю.

Много думаю. О тебе, о себе, о жизни вообще. Иногда человек проживет лет шестьдесят, умрет и не узнает, зачем жил. Пил, ел, работал, чтобы добыть пищу. И умер. Обидно! Жизнь человеческая слишком коротка, неужели она только для этого? Хочется делать что-то, достойное именно человека. А вот что? Ну, гармонически развитая личность. А для кого? Не для себя же! Дед говорит: „Моя жизнь в беде да в нужде износилась. Зато внучки поживут“. Но ведь это несправедливо! Неужели все мы живем только ради потомства? А сами? Или я просто эгоистка?

Вообще я в этой философии запуталась, а посоветоваться не с кем. Ксения Александровна смотрит на все слишком упрощенно. „Ты красивая, выйдешь замуж, будешь рожать детей, и вся романтика слетит, как сухой лист с дерева“. Замужество — ее навязчивая идея и ахиллесова пята. А ведь она не глупая. Вчера о Прохорчуке сказала коротко и метко: „Клещ“. И еще: „Мы часто замечаем в людях только недостатки и не умеем разглядеть и разбудить в них то доброе, что заложено в них самой природой или воспитанием“. А вот уж совсем афоризм: „Мечта — это компенсация. То, чего нам не удалось достичь в силу невозможности или неспособности, мы выдумываем“. Я долго размышляла над этой фразой. В ней и правда, и неправда. Мечта делает человека лучше, заставляет его стремиться к более возвышенному. А не просто компенсация. Ты согласен?

Иногда по ночам мне становится страшно. Вот, думаю, умру тут в лесу, и никто не узнает, что жила такая Антонида Ивановна Снегирева. Человек, ничего не сделавший для людей.

Вот бы найти такой минерал, из которого можно было бы получить все! И энергию, и пищу. Положил пять таблеток в карман — и лети хоть на Луну. Я даже придумала ему название: аникостит. Ты и я. Нравится?

Ты мне пиши чаще. Ладно? И хоть иногда вспоминай меня. Давай каждый вечер в половине одиннадцатого думать друг о друге? Хорошо знать, что именно в эту минуту ты думаешь обо мне.

А я о тебе все время думаю. Когда разводят костер, вспоминаю, как мы были у дяди Егора и ели уху. Игорешка тогда меня здорово презирал. Как он там? Ты ему обязательно передай привет. Странно, когда были все вместе, как-то не ценили этого. С Катей Иванцовой я частенько ссорилась. А вчера встретила в троллейбусе — обе прослезились.

Ну ладно, ложусь спать. Хочется хоть один раз в месяц поспать по-человечески. Спокойной ночи, милый!

Крепко-крепко целую.

Твой Антон.

P. S. Так не забудь: в половине одиннадцатого!»

Игорь протянул мне листок бумаги:

— Посмотри.

— Как, сойдет?

— И где ты думаешь это поместить? Советую в «Правде» или в «Известиях».

— Зачем предавать широкой гласности? Повесим у входа в институт. Висят же там всякие объявления, в «Кто утерял зонтик, спросите в гардеробе», «Студента, забывшего получить стипендию, просим обратиться в бухгалтерию». Ну и в том же духе. Я должен ее найти.

— Карась-идеалист.

— А ты — премудрый пескарь. Что пишет Антон?

— Так, пейзажики. Она в экспедиции.

— Я всегда говорил, что Антон может стать даже королевой Люксембурга, если захочет. Во всяком случае, твое щедрое сердце она положила себе в карманчик довольно ловко.

— Присматривай за своим истерзанным сердцем.

— Ох, если бы!.. Пойду искать оказию.

Я думал, что Игорь меня «разыгрывает», но дней через десять он протянул мне свернутый пополам тетрадный листок:

— Вот.

Я развернул листок и прочитал: «Бросьте эти штучки».

— Ну и что?

— Адресок-то на конверте есть! Вот: «Улица Тельмана, дом тридцать девять, Пановой Н. И.».

Рожа Игоря сияла, как надраенный чистолью нактоуз магнитного компаса.

— За упокой души раба божия Игоря свет Васильевича…

— Аминь! — сказал замполит батальона капитан-лейтенант Протасов, входя в кубрик. — Кого хороните?

— Пахомова. Пронзен стрелой Амура в левое предсердие.

— Выходит, Соколов, опять в вашем отделении ЧП?

— Так точно! Слаба воспитательная работа.

— Подтяните.

— Есть подтянуть! На более высокий уровень.

— Ну вот что, остряки-самоучки. Есть дело. В воскресенье к нам приезжают шефы с рыбоконсервного комбината. Надо встретить как полагается. Речи — не морщитесь, Пахомов! — короткие, — на моей совести. А вот концерт… Тут уж выручайте. Бойко хорошо на баяне играет, Маслов поет. Иванов спляшет. Я стихи почитаю. А вот с хором катастрофа. Не спелись еще. Если бы вы, Пахомов, взялись за это, мы бы за пять дней успели кое-что разучить.