В восемь часов — подъем флага. Ровно в восемь, ни минутой раньше, ни минутой позже. Хронометры на кораблях работают с точностью до десятых долей секунды. Но флаг все-таки поднимается по сигналу флагмана. Мы стоим вдоль борта, почти не дыша. В эти мгновения замирает вся гавань. Слышно лишь, как на мостиках сигнальщики докладывают:
— «Исполнительный» до места!
— Флаг и гюйс поднять!
По флагштоку медленно ползет полотнище флага. Вот оно доходит верхним краем до нока, вахтенный резко дергает за фал, и флаг распахивается, как сине-белое облако. Вот он затрепетал на ветру, заструились в голубом небе красная звезда, серп и молот. И в этот момент в тебе поднимается что-то торжественное, тебя наполняют и гордость, и робость. И эта торжественность живет в тебе весь день, несмотря на то что в суете буден бывают не только радости, но и огорчения.
Пока что огорчений у меня больше.
Вчера я делал мокрую приборку в штурманской рубке и залил водой карту с предварительной прокладкой. Штурмана старшего лейтенанта Саблина, к счастью, не было. Старшина первой статьи Смирнов всю прокладку перечертил, а вину взял на себя. Ох и ругал же его штурман!
А я перед Смирновым еще раз в тот день провинился. Ознакомив меня с ходовым мостиком, он приказал зачехлить все приборы. А потом ветром унесло один чехол. Хорошо, что сигнальщики увидели, достали отпорным крюком. Смирнов сделал мне предупреждение, пообещав в следующий раз наказать строже.
Больше всего огорчений мне доставляет рулевой матрос Гога Казашвили. Он очень доволен тем, что меня поставили к нему учеником, использует малейшую возможность, чтобы покомандовать мной. Я убираю за него в рубке, бачкую, выполняю десятки мелких поручений, как правило, бессмысленных, придуманных лишь для того, чтобы показать свою власть. Как-то он откровенно признался:
— Поступлю в училище. Вот увидишь, Гога еще получит дуба.
— Для того чтобы дать дуба, ума много не надо, — заметил я.
— Не дать, а получить. Понимаешь?
Наконец я понял, что он хочет получить дубовые листья, которые носят на козырьках фуражек старшие морские офицеры. А может быть, даже хочет стать адмиралом. Вот и выслуживается.
Но, в общем-то, мне на корабле нравится. Нравится по-особому четкий ритм корабельной жизни, непрерывное дыхание машин, веселая лихость команд и тот особый флотский шик, в котором где-то и в чем-то очень тонко угадывается гордость за свою флотскую службу. Именно угадывается, а не выпячивается.
Очень хочется в море. Оно по ночам тихо ворчит у борта, иногда настойчиво стучится в кубрик, сердится, швыряет в иллюминатор соленые брызги. Но корабль стоит в планово-предупредительном ремонте, и я еще ни разу не выходил в море. Какое оно там, за каменной стеной мола?
И еще мне нравятся вечера на баке, когда после вечернего чая туда собирается почти весь экипаж. Народ на флоте здоровый и веселый, на корабле всегда найдется «травило», который умеет «подать» смешную историю.
— Сидим это мы, чайком, значит, балуемся. Мамаша пирожками потчует, между прочим, великолепнейшего изготовления. Разумеется, домашнего. Машутка моя насчет последних мод меня просвещает. Ну, а я пью чай и в ус не дую. Дареные мои преспокойно стоят, думаю, еще часа полтора до конца увольнения. Вдруг слышу: за стеной часы бьют. Навострил локаторы, считаю. Одиннадцать. Сами понимаете, у меня аж мурашки по коже. Я, конечно, дико извиняюсь и бегу. Знаю, что не успею, а бегу. Бескозырка в руках, весь взмок. Маневрировать приходится на переменных курсах, патрули, как на грех, на каждом шагу. Вдруг — машина. Думал — такси, поднял руку. Шофер остановился. Я влез, кричу: «Дуй в гавань, и как можно быстрее!» Ну, тот, естественно, газует. И тут из-за моей спины спрашивают так это вежливенько: «Опаздываете, молодой человек?» Оборачиваюсь и вижу — батюшки! Сам командующий флотом сидит! Ну, думаю, суточек десять «губы» обеспечено. А он: «Надо уметь рассчитывать время». Соображаю: терять мне нечего, выложил ему всю историю про свои дареные. Объяснение истасканное, но он поверил. «Ладно, — говорит, — так и быть, выручу». И подвез меня к самому трапу. Ну, а дежурный видит, что к борту подкатывает машина командующего, соответственно, выстроил службу, вызвонил командира. А я вылез и пулей по трапу, даже поблагодарить командующего позабыл. Командир с испугу рявкнул: «Смирно!» — и с рапортом ко мне. Но вовремя разглядел, да и машина уже отъехала. Спрашивает: «Вы что, Иванов?» Я смикитил, в чем дело, и спокойно докладываю, что прибыл из увольнения. А на палубных часах ровно без одной минуты. Командир говорит: «Аккуратненько». И осторожно прощупывает:
«Вы, случайно, не родственник командующему?» «А вы разве не знали?» — спрашиваю. Заметьте: я не сказал, что родственник, а просто спросил. Ну, после этого и началось! Старшина: «Иванов, вы сможете сегодня заступить на службу?» Командир БЧ: «Иванов, у вас порвались ботинки, так скажите интенданту, чтобы выдал новые». Даже доктор: «Как вы себя чувствуете, Иванов?» Не жизнь, а малина. И когда крейсер уходил на Север, меня перевели на ваш корабль, чтобы, значит, не отрывать от дорогого «родственничка». Вот что такое вовремя смикитить…
Иногда на бак выходит баянист или кто-нибудь играет на гитаре. Песни мы поем грустные: о доме и о любимых. И нам они нравятся.
Да и специальность у меня хорошая — рулевой. Управлять кораблем — не шутка. А Игорешка жалуется:
— У тебя хоть и не ахти какая, а все-таки техника. А что у боцмана? Кранцы, швартовы, краски, ветошь, разная халабурда. Маты плетем из пеньки, ножки вытирать. Уборщица, а не матрос. А если бы ты знал нашего главного боцмана — зверь!
Главного боцмана на корабле знают все. Я думал, это такой зубодробила и пропойца, от одного вида которого затрясутся поджилки. Вроде того, что в кинофильме «В дальнем плавании». А наш главный совсем не страшен на вид. Даже наоборот, боцмана, скорее, назовешь интеллигентом. Матом не ругается, усов не носит, ничего устрашающего в фигуре не имеет — щупленький такой. И фамилия у него ласкательная — Сенюшкин.
— Командирам на тебя трудно угодить, — говорю Игорю. — Ты и Смирнова ругал.
— Смирнов — голова. Нет, пойду к Протасову, буду проситься в ракетчики.
Капитан-лейтенант Протасов оказался замполитом нашего корабля, и теперь мы его считали старым нашим знакомым. Но Игорю он не помог, сказал, что на корабле все специальности важны — от кока до ракетчика. Даже внушил Игорю, что его специальность чуть ли не важнее, чем все другие.
Игорь каждый день пишет Наташе длинные письма, она ему отвечает через день.
— Ты знаешь, один японец написал роман из ста томов по тысяче страниц каждый, — сказал я. — Мне думается, ты его переплюнешь. Твое эпистолярное наследие посмертно издадут в двухстах томах.
— Брось трепаться.
Значит, увлекся всерьез.
А я Антоше пишу редко, отчасти потому, что некогда. А может быть, потому, что каждый день разговариваю с ней. В половине одиннадцатого. Как-то даже забылся и забормотал вслух. Потом слышал, как Казашвили что-то с таинственным видом шептал старшему лейтенанту Саблину. А утром меня пригласил корабельный врач и долго разговаривал со мной.
— Я знаю, вы считаете меня чокнутым, — сказал я.
— Почему? — заинтересовался доктор.
Я рассказал ему все, что заметил. Он посмеялся и отпустил меня. Но Гогу я решил проучить. Только еще не знаю, каким образом.
Сегодня в гавань приезжал фотограф. Наш набор, конечно, весь фотографировался. И я тоже. Сначала во весь рост просто так, а потом с «колоритом». «Колорит» — полотно, на котором изображено море, мостик корабля, штурвальное колесо с надписью «Привет с Балтики». И еще могучая фигура матроса без головы. Вместо нее дырка. Заходишь за полотно, суешь голову в дырку и получай фотографию с «колоритом». Мы над этим «колоритом» смеялись, но нам очень хотелось порадовать своих близких, и мы дружно совали головы в дырку. Отцу я эту фотографию пошлю, Антоше, конечно, нет. Черт его знает, изобрели спутники земли, научились укрощать атомную энергию, а вот фотография с «колоритом» осталась!
