- Вы придумали это только чтобы доставить мне удовольствие?

- Хочешь посмотреть мои документы?

- Я вам верю, - сказала она серьезно.

Я умирала от желания уснуть. Аспирин и вербена вызвали оцепенение. Я подавила зевок.

- Я могу лечь с вами? - спросила Селеста.

- Конечно!

Она вытянулась рядом со мной, положив голову мне на плечо. Я обвила ее руками, несколько ошеломленная этим, свалившимся на меня с неба материнством.

- Моя мама очень больна, - сказала она, не глядя на меня. - И это из-за нас…

- “Нас”?

- Меня и моих братьев… Со мной не всегда просто, но можно ладить. Но не с моими братьями. Кошмар… Кстати, тетушка сказала папе: “ты можешь послать мне малышку, но мальчишек я не хочу!” Когда у тебя дело… Конечно, она не может заниматься мной, а я не осмеливаюсь одна пойти купаться… но все-таки мне повезло! Я не хотела идти в приют!

- А твой папа?

- Он мужчина, - сказала она обреченно. - Вы знаете, что это такое. Хотите погасить свет?

И, не ожидая моего ответа, она погрузила нас в темноту. Потом она выскользнула из моих рук и исчезла в ночи.

- А! Это я! - провозгласил торжествующий голос. Это Люсьен принес завтрак! Ну не баловство ли?

Он ставит поднос на стол, раздвигает шторы, открывает окно в сверкающий день. Он поворачивается и смотрит на меня.

- Да, больной будет жить, знаете ли! У нас веселый взгляд! Мы не шелушимся!

Он дает мне поднос, на котором лежит цветок и Миди Либр (газета, выходящая на юге Франции).

- Это создает ощущение дорогого отеля, - говорит он. - Это рекламирует меня и восхищает Мадам! Хотя… - он садится на мою кровать, как все, кто входит в мою комнату - хотя в действительно хорошем заведении ни за что бы не дали одинокому мужчине нести завтрак одинокой женщине…

- Что, нет?

- Нет! Вы можете мне поверить, я прошел три посольства! Просто малютка мамаша Пакэн слегка огорошена событиями.

Он с материнской заботой кладет сахар в мой чай, мешает ложечкой, мажет маслом тартинку, открывает горшочек варенья, разворачивает салфетку… Очень приятно, когда вами кто-то занимается!

- Это правда, что вы пишете книгу?

Он поднимает руки к небу и убеждает меня, что, Слава Богу, он до этого еще не дошел.

- Писать книгу! Болезнь века! “Я был педикюрщиком Фара Дибы" (Вдовы иранского хана) и шмяк! 858 страниц! 59,25 франков, плюс налог. Какое убожество! В конце концов, каждая эпоха пишет свою литературу сама. Мы имеем то, чего достойны.

Он смотрит, как я ем и умиляется.

- О! Вкусное валеньице! ням! ням! ням! для кокетки обьеденьице! Кокетка не ужинала! Была вся красная, знаете ли.

Я смеюсь с полным ртом.

- Люсьен, я хотела бы привезти вас к себе домой!

- Мадам об этом не пожалеет! Я один из редких служащих. Еще той эпохи, когда умели заниматься столовым серебром.

- Но я не собираюсь везти вас, как служащего! У меня нет на это средств! Я хотела бы пригласить вас к себе домой, как друга!

Он целует мне руку, потом спрашивает:

- Мадам говорит серьезно?

- Очень!

- Но знайте, я приеду!

- Очень надеюсь!

- У меня есть три дня в начале сентября, прямо перед круизом.

- Круизом?

- Да, каждый год я позволяю себе маленький круиз. В прошлом году это был Шпицбург. В этом году - греческие острова.

Он разражается смехом:

- Я очень требователен к персоналу!

- Конечно!

- И я не терплю фамильярности!

- Этого еще не хватало!

- Ах! Вы мне сразу понравились, - сказал он, разглаживая отворот моего одеяла. - Я очень люблю женщин… Когда я вижу, как они приезжают, - и особенно, когда они одиноки - я говорюб себе: “Люсьен, в чем проблема? Что ты можешь сделать?” Но я не могу сделать всего! Женщины очень несчастны, знаете ли. Посмотрите на бедную мадам Пакэн! А Роковая Красотка? Фиалковые глаза напротив вас. Они все одиноки в мире…

- А я?

- Вы?

- В чем проблема?

- Вам необходимо хорошенько выспаться! - сказал он, поднимаясь.

Потом он с видом знатока провел пальцем по столику у изголовья, заметил, что уборку делали свиньи и ушел, отправив мне воздушный поцелуй.

Какой он был бодряший! Ах! Я прекрасно себя чуствовала! Я посмеялась. Я выспалась, мой солнечный удар прошел. Была хорошая погода, клубничное варенье было вкуснющее, и мне хотелось петь.

Смотри-ка, мама! На первой странице «Миди Либр» ее большая фотография. Изысканная.

“Сенатор Кампердон у источников Фонкода. Наша статья на странице 3.”

Я открываю газету и застываю с чашкой чая в воздухе. Эта несчастная илотка (илоты - раса рабов в древней Спарте), пойманная обьективом на пороге Фонкода, ведро в одной руке, метла в другой, с носовым платком на голове, это должно быть я, поскольку подпись гласит:

“Дочь сенатора, крестница адмирала, жена дирижера, она - сама простота”.

Это я? Но это невозможно! Надо же что-то делать! Мне хочется удушиться между двух матрацев, утопиться в раковине и изьять весь выпуск газеты. Этот человеческий мусор - я? Достойная труженница! Buona, buona…La Mamma! Если я буду продолжать в том же духе, я скоро буду напоминать тех старух, которыми кишит Гомер и которые, иногда, встречая юную богиню со свежей грудью, целуют ей колени, почтительно шамкая беззубым ртом:

- Добрый день, красавица!

Я в последний раз смотрю на себя на этой ужасной фотографии.

Решение принято.

Мне надо пойти повидать мою подружку Морисет

Ровно с 12:59, с берега моря курсом ост-зюйд-ост, я вошла на террасу и направилась к своему столику.

Люсьен жестом остановил меня:

- Это место занято, мадмуазель.

- Мадмуазель? Люсьен, друг мой, о чем вы?

Обалдевший, возвращенный к реальности звуком моего голоса, Люсьен остался передо мной нем и недвижим. Надо сказать, было от чего удивляться.

Морисет взяла меня в свои руки.

На меня смотрели все.

Изящно покачивая бедрами, я пошла к своему столику посреди ошеломленного молчания. Я прекрасно себя чувствовала в своих утыканных рубинами джинсах. Я не уставала созерцать золотистую кожу своего живота. И потом я стала на шестнадцать сантиметров выше. Я уже дважды упала, но, к счастью, ничего себе не повредила. Я повернулась и села лицом к публике. Я запустила руку с ультрамариновыми ногтями в белые кудри своей сумасшедшей растрепанной шевелюры и заказала у Люьсена бокал Шампанского. Я была совершенно счастлива, хотя и немного неуверена в накладных ресницах, которые заставляли меня все время моргать.

«Миди Либр» лежала на многих столиках. Я была спокойна. Никакой опасности, что кто-то узнает добродетельного муравья в скандальной стрекозе, которой я стала.

Уф! Самое время. Когда впереди осталось мало молодости, это не лучший момент, чтобы разбазаривать ее.

- Скажи-ка! Мерси Аспро! - произнес Люсьен, ставя передо мной искрящийся бокал.

Я взяла его за запястье и принудила наклониться ко мне.

- Я действительно вульгарна?

- О-ля-ля! - сказал он уважительно. - А почему вы мне все время подмигиваете?

- Накладные ресницы, - обьяснила я. - С непривычки.

- Жаль. Я стал бы делать вам непристойные придложения!

Это было очень трогательно. От входа, в клубничной блузке и малиновых брюках, на меня смотрела мадам Пакэн. Соблазнитель развернул свой стул на четверть оборота и не покидал меня глазами. Впервые Селеста оставила своего Тинтина-алиби. За столом многочисленной семьи дети прекратили есть. Немного встревоженные прекрасные фиалковые глаза улыбались мне. Мадам Пакэн исчезла и за лаврами я заметила току Шеф-повара.

Они еще ничего не видели! Подождите, пока я вытащу Мерри-Лук, золотую цепочку, жуткие шейные платочки и шорты с бахромой!

Потом, надо признать, с безразличием, свойственным толпам, каждый вернулся к своей тарелке. Все казалось мне восхитительно вкусным! Я все время улыбалась, мне захотелось спеть за десертом. И меня ужасно огорчало, что за столом многочисленного семейства дела шли все хуже. В этот раз конфликт столкнул не поколения, а отца и мать. Сколько ей могло быть? Старшей дочери где-то около пятнадцати. Четверо остальных - между двенадцатью и тремя годами. Этой женщине было, наверное, лет тридцать шесть, но она была опухшая от усталости, белая от отчаяния. Ситуация становилась все серьезнее, тон повышался. Дети считали словесные удары, наносимые друг другу родителями. Соседние столики затихли. Вдруг женщина закричала: “Я больше не могу! Ты что, не видишь что я больше не могу!”, разрыдалась и бегом бросилась ко входу в отель, прижимая столовую салфетку к залитому слезами лицу.