- Вы знаете, - придупредил Жан. - Вы знаете, наша вода немного горячая…

- Это хорошо для голосовых связок, - и она продолжила глоток. - Можно было бы состояние заработать с этим источником, - сказала она, стирая капельки с подбородка.

- Мы пытались, - ответил Жан, - но не пошло.

- Если бы у меня было время, все бы пошло!

Она подкрепила свое утверждение решительным жестом и вдруг плюхнулась в воду.

Мы все заорали, Жан с большой элегантностью вошел в водоем, подскользнулся на мху, попытался удержаться за львиную бороду, потерял равновесие и плюхнулся в обьятия Серафины.

- Разве здесь плохо? - спросила она у него.

- Напротив!

На берегу остались только я и Октав, скулящий, видя своего хозяина в воде. Все остальные бегом побежали в дом искать банные полотенца.

- Если ты скажешь: “Ла Сангрия каждую ночь голая купается в источнике Фонкода”, вы заработаете состояние, разве нет?

- А здесь и вправду хорошо, - плескаясь, заявил Жан.

Они все-таки согласились выйти, когда прибыли банные полотенца. Их вытерли. Но Серафина отказалась снять платье. Наоборот, она принялась раздевать Жана, не обращая внимания на его протесты. Скоро он был переодет в длинный белый махровый пеньюар.

- А вы, мадам? - восклицала Вивиан, указывая на мокрые складки, лепившиеся к телу певицы.

- Я крепкая! А потом, ваша вода - не та вода, от которой делается плохо, эта вода лечит!

- Это правда, - сказал Поль. - Может быть, если бы выкупать Тибера в источнике, он бы выздоровел.

- Тибер? Кто такой Тибер?

- Старый конь на ферме… он розовый и скоро умрет…

- Веди меня, - сказала она серьезно, взяв ребенка за руку.

И вот мы снова гуськом отправились в путь. Октав скакал впереди, а я замыкала строй с огромным будильником в руке, как с лампой.

Тибер спал. Стоя, как все лошади. Вычищенный. Он вздрогнул, слыша, как мы подходим, и его глаза с трудом открылись под резкой лампой, освещавшей его владения.

Она подошла совсем близко к животному и взяла большую грустную голову в руки. Очень нежно она пробежалась по нему пальцами, потом она говорила ему на ухо по-итальянски. Тибер потерся об нее. Они мгновение оставались неподвижными, потом она принялась проверять, смотреть его глаза, его уши, его зубы. Она поцеловала его в уголок ноздри, туда, где нежно бархатится кожа, потом шлепнула его по крупу.

- Он пообещал мне чувствовать себя лучше, - сказала она.

Мы покидали конюшню, она задержала нас на пороге.

- У меня был такой конь, когда я была маленькой, в Омбрии… brava, brava…”Коммендаторе”, так его звали. Он меня любил, я его любила… Он меня прогуливал по окрестностям, с его спины я училась познавать землю, птиц, небо… а потом…

- А потом? - спросил Поль обеспокоенно.

- А потом он умер.

- О! Как?

- Убит фашистами!

Она разразилась всхлипами и рухнула на тумбу, закрыв голову руками.

Война вернулась к нам со слезами этой маленькой девочки, у которой убили лошадь. Мы были ошеломлены.

Жан чихнул. Ла Сангрия мгновенно вскочила на ноги:

- Нечего стоять! Ты простудишься, если не будешь ходить! А если ты заболеешь, я умру! Ну-ка, пошли!

Она взяла его руку, повернулась к нам, закричала: “Avanti!” и пошла шагом охотника, как берсальер*(итальянский стрелок).

Октав вздохнул и пошатываясь последовал за ней. Ему это начинало надоедать. Мы покинули тень служб и больших деревьев и оказались в винограднике, где небо казалось светлее.

- Как это красиво! Как красиво!- говорил чудный голос. - Мы идем в Моцарте!

Потом она отпустила руку Жана и обьявила:

- Я сейчас пописаю!

Каждый засуетился, чтобы проводить ее в дом, но она хотела, чтобы это произошло здесь.

Это было общее облегчение. Наш унитаз может сколько угодно гордиться голубым цветком в фарфоровой глубине. Это место не самая элегантная комната в Фонкоде. И вот мы в религиозном и благодарном молчании ждали, чтобы Casta Diva вернулась из-за зеленого дуба. Измученный Октав уснул на земле.

- Это было чудестно! - сказала она, возвращаясь. А потом запела: “ Ночь, дивная ночь”… - Тут же прервала себя и взяла мальчиков за руки. Может быть я докучаю вам, мальчики?

- Вы так хорошо поете! - сказал Поль и заработал поцелуй.

- С вами все иначе! - сказал Альбин, и его тоже поцеловали.

- А что вы любите?

- О! - Сказал Альбин стыдливо, - мы любим группу, которая называется Dirty Cor…

- Dirty Corpses? Господи! Но они великолепны!

И голосом Апокалипсиса она запела обратную сторону диска..

- Мадам! - умоляла в ужасе Вивиан, - мадам! не пойте во влажном ночном воздухе, у вас платье еще мокрое…

- Figlia mia, ла Сангрия никогда не болеет. У Ла Сангрии никогда ничего не болит, уж во всяком случае не горло. Ты никогда не увидишь меня с теплым платком или с шарфом, как этих певиц, искалеченнных полосканием горла. Я никогда не слышала собственного кашля! Постой-ка, один раз на Шпицбергене, я пела на ветру, стоя босиком на айсберге! Люди щелкали зубами, дрожали под своими мехами, но ла Сангрия - стоя - пела!

Жан чихнул.

Обезумевшая, неистовая, она потащила его прижимая к себе:

- Танцуй! Это согреет тебя!

Мой будильник избрал именно этот момент, чтобы зазвонить.

Она рассмеялась, не прекращая танцевать:

- Это чтобы выставить меня за дверь?

- О! Нет, - сказала я со стыдом, - просто время кормить малышку.

- Я скоро уйду…

Она посмотрела на небо и нежно пропела: “Ce n’est pas l’alouette, c’est le gai rossignol!” *(“Это не ласточка, это веселый жаворонок”!) Потом она приблизилась ко мне, обняла, посмотрела на меня долгим взглядом и накрыла мои губы своими, что показалось мне поразительным и чрезвычайно приятным одновременно. Я пробормотала:

- Спасибо, мадам, - и застыла.

- Arrivederci, mio cuore! - сказала ла Сангрия, обнимая семью изящным жестом.

Ее взгляд на мгновение остановился на Жане.

- Я вас провожу, - вызвался он

Никогда семье не удается собраться за столом для завтрака. Но утром 15 июля, несмотря на бессонную трехцветную ночь, все оказались в детской столовой.

Можно подумать, что нас накануне посетила Святая Дева. Мальчики были восхищены больше всех. Их рты источали фимиам и, так как божество отсутствовало, фимиам поднимался к их отцу и его мешкам под глазами. В котором часу он лег? Я отключилась после кормления и не слышала, как он пришел.

- А потом, чувствуется, что она может стать подружкой, - говорил Альбин. - Она звезда, но не дура. Эй, мама, масла не хватает!

Я передала ему масло.

- А Lovely Horror, - поддержал Поль, - она поет его лучше, чем Dirty Corpses! Правда, Альбин?

- Спрашиваешь! Даже Моцарта она сделала сносным! Варенье please!

Я передала ему варенье.

- Пап, ты доволен, что она пришла?

Да, он был доволен. Да, она красива. Да, она хорошо поет. Да, она забавная. Да, она милая. Да, она приняла Фонкод тут же…

- А потом у нее нежная кожа, - сказал Поль, и все с блаженным видом согласились: «Правда! правда!».

- Сколько ей лет? - спросила я.

Вокруг стола возникло бурление. Что за важность ее возраст? Что за идея об этом думать? Даже если бы ей было сто лет, она была бы сама молодость.

- В любом случае, - сказал Томас, - ей нет сорока, это видно по рукам. После сорока лет руки предают женщин.

Я потихоньку посмотрела на свои, предательницы, и спрятала их за спиной.

- Хлеба нет, - сказал кто-то.

Я ставлю тартинки перед детьми.

Они их берут.

Я говорю:

- Спасибо.

- Спасибо, - повторяют они рассеянно.

Я говорю:

- Спасибо, жопа моя.

- Спасибо жопа моя, - повторяют они.

Я взрываюсь.

Неожиданное пробуждение всего стола.

- Мама, да не сердись ты! Извини нас, мама, мы шутили!

- Что произошло? - спрашивает Жан, рухнув со звезды Серафины.