- Дорогая моя.., - говорит мама. - Моя дорогая, ты измотана… Они все уже загорели. А ты нет. Ты вся бледная. Хуже: у тебя серое тело. Ты была такая черная на пляже в Гро-дю-Руа, маленькая девочка… моя маленькая девочка.

Я принимаю душ не оборачиваясь

- Будь внимательна.

Я оборачиваюсь.

- Внимательна к чему?

- К своему счастью. Твой муж скоро станет известным дирижером…

- … и у него нет живота.

- И у него нет живота! Вот именно. Ты не могла бы получше причесаться?

Не могу. У меня грязные волосы. У моих волос идиотский вид. У меня серое тело. У меня серое сердце. Я спасаюсь в своей комнате и надеваю маленькое платье в цветочек . В окно я вижу Адмирала, он идет к нам пешком. Это ритуал, он всегда просит высадить его у вьезда в Фонкод. Он идет через виноградники, как шел когда-то давно, на заре юности, с Теодором. Только сейчас он опирается на палку. Железным острием он трогает ствол платана, отодвигает лист, находит кремовый, свежий шампиньон, катает кусок кремния. Он вдыхает запах земли, слушает жабу…

- Адмирал постарел, - говорит Сенатор, выдыхая дым через нос. - Это больно видеть…

Мальчишки бегут к нему и обнимают. Они очень милы. У него никого нет кроме нас. Крестный - старый рыцарь моей матери, ангел -хранитель памяти. Я вижу, что он достает бумажник… Альбин наклоняется к его уху… маленькая бумажка Альбину. Мы обе улыбаемся из окна. Крестный никогда не мог устоять перед латинским стихотворением, и мальчики это знают. Но если они учат Горация, Вергиллия и Овидия, то больше для того, чтобы доставить ему удовольствие, чем ради денег.

Мама смотрит на меня, гладит мои ужасные волосы.

- Я люблю тебя, - говорит она застенчиво.

Потом, без перехода, просит меня спросить у Равье о жене.

- Ему это доставит удовольствие. Ей будут удалять яичники…

- Опять!?

Я не знаю ни одной женщины у которой было бы столько яичников, как у М-м Равье.

Мама уже на лестнице, момент нашей близости закончися, мне остается только следовать за ней и пытаться делать хорошую мину в семейной обстановке: расслабленную, провинциальную и очень домашнюю, какой и должна быть мина при интервью Сенатора.

Я страдаю. Я чувствую себя уродливой со всех сторон.

На этот раз журналисты пожимают мне руку. Фотограф делает снимки Жана, щелк! перед маленькой Дианой в беседке, щелк! облокотившись на вазу из Андуза, щелк! - перед бассейнами с индийскими маками.

- У тебя усталый вид, - беспокоится Адмирал, обнимая меня. Потом он берет меня за руки. - Если бы ты знала, как я рад успехам Жана! Все говорят о нем!

- Fama volat - хитро констатирует Поль. И останавливает Адмирала у которого уже рука на бумажнике - О! нет, Адмирал, не за два слова! Не издевайтесь!

Миди Либр делает фотографию четырех поколений: мама, я, Вивиан и Вивет.

Четыре поколения! - кричит в восторге журналист, поднимая стакан, который Жан не прекращает наполнять “карфагенским”.

Облокотившись на свой лимузин, Равье пьет не пьянея и молчит, загадочный взгляд за чернымим очками придает ему вид гангстера. Я пользуюсь затишьем, чтобы спросить его.

- Это будет Окончательная…, - обьявляет он мне будто комментирует серию препятствий, которым противостояли органы его жены.

Он пахнет чесноком, и этот запах смешиваетмся с запахом Шалимар, который щедро использует моя мать. Крестный подносит палец ко рту, чтобы я замолчала: мама говорит в микрофон Радио Монте Карло. Твердой рукой она схватила Жана, Вивиан и Томаса. Сенатор не та женщина, чтобы оставить в тени успех своего зятя. Она хорошо говорит. Жан хорошо говорит. Вивиан с Томасом тоже. Они держатся естественно. Профессионалы.

- Секрет успеха семьи? - спрашивает журналист.

- Работа, - просто отвечает моя мама.

Как это верно! Я об этом кое-что знаю.

Мальчики смотрят на бабушку с восхищением. Они обожают ее, она такая красивая. Она так свежо выглядит! Счастье для глаз в такую жару. Гладкая девушка с белыми волосами, она похоже, одета в ванильное мороженное.

Запись закончена, мама зовет мальчиков и обвивает их руками.:

- Дорогие мои! Я хотела бы выпить капельку воды из источника…

Они уже на дороге.

- Дорогой друг, - говорит Адмирал, доставая свои плоские часы, на которых выгравированы луна и солнце, - моя милая подруга, я не хочу обходиться с вами грубо, и укорачивать эту короткую втречу, но если вы должны ужинать в Марселе сегодня вечером…

Как, они не остаются? Они только проехали мимо? Они не приехали на мой день рождения?

- Я думала, вы останетесь на 14 июля…

- 14 июля я держу речь в Эксе! - отвечает Сенатор. - А что, здесь будет 14 июля?

Мама восхитительна! Она даже не помнит, что 14 июля произвела на свет дочь.

- Это сколько тебе стукнет? - спрашивает она.

Ответ заставляет ее заорать.

- Сорок пять лет? Какой ужас! Моей дочери сорок пять лет?

- Совершенно не важно, - галантно говорит крестный, - вы выглядите моложе.

Миди либр и Радидо Монте Карло укладывают свой материал, мальчики возвращаются от источника, мама задумчиво пьет.

- В твоем возрасте я была одна уже… долго, - говорит она.

Она отворачивается, и ее взгляд останавливается на Жане. Он здесь, в нескольких шагах от нас, болтает с журналистами. Он смеется, расслабленный, счастливый. Мы смотрим на него. Это так загадочно, так пугающе - мужчина…

- Надо тебе научиться быть эгоисткой, - говорит мама, не отводя глаз от Жана.

Он приближается к нам, и она отвечает на его улыбку.

- Ах! Этот дом, - говорит она, указывая на фасад, - как мы его любим!

- Вы никогда сюда не приезжаете, - упрекает Жан.

- В день, когда я больше не буду сенатором, вы увидите!

- В день, когда вы больше не будете сенатором, - он целует ей руку - вы будете президентом республики!

Все восхищенно смеются, Сенатор говорит, что это очень возможно, Адмирал говорит, что страна сможет только похвалить себя за это, а дети уже видят себя за столом в личной столовой в Елисейском дворце.

- Я немного пройдусь, - говорит мама Равье, - вы нас подберете после служб.

Но я не могу вот так дать ей уйти! Я же многое должна ей сказать! Тибер болен, арендатор ворует у нас, чердак протекает, шторы в голубой комнате сожжены временем, оливковые деревья… но она останавливает меня жестом красивой ухоженной руки:

- Все что ты делаешь, сделано хорошо! Если Фонкод еще живет, то только потому что ты заставляешь его жить. Так что спасибо, карт бланш!

Хорошо. Она удаляется с Жаном и детьми. Адмирал удерживает меня за руку и смотрит вокруг, как будто боится, что его услышат:

- Это поразительно - как Альбин похож на деда! Мне только что показалось, что я вижу Теодора. Твоя мать должно быть была потрясена, но она такая мужественная! однако…(он еще понижает голос)… она кажется мне усталой, это больно видеть…

Мы мелкими шагами идем к службам. Равье устроился за рулем своего лимузина и ждет нашего исчезновения, чтобы завести мотор. Адмирал опирался на мою руку, и по весу его руки я чувствовала, что он очень старый и усталый. Тяжело представить его карабкающимся на деревья, бегущим по кустарникам, атакующим почву лопатой со своим товарищем по играм… Он говорит: “Какая красота”! “Какая красота!”, приветствуя пейзаж и отказываясь видеть башни Зону Урбанизации. Их здесь нет, говорит он с достоинством.

Часто люди смеялись над ним. Он был такой ухоженный, что казалось он носит с собой чистые перчатки и гетры. Так изысканно вежлив, что это оскорбляло нашу естественную грубость. Так скромен, что было невозможно предположить, что он был первым в выпуске Морской школы в 1925. Можно было подумать, что он никогда не плавал!

Несколько лет назад, после ужина у друзей, некий господин, немножко чересчур выпив, спросил у меня, сквозь свой малиновый бокал перед лицом десятка гостей, был ли адмирал любовником моей матери. Это был единственный раз в моей жизни, когда Жан при мне дал пощечину, да таким красивым движением, что все чуть не заапплодировали. Можно было подумать, что это взмах к началу Пятой симфонии. Жест былв великолепен и не испортил вечера.