Некоторые его высказывания вообще ставили окружающих в тупик. Однажды, беседуя с Фриче (начальником департамента радиопропаганды своего министерства), он сказал ему, что после войны поедет в Америку: там, мол, сумеют оценить его талант пропагандиста и заплатят по заслугам. Тот так и не понял: были ли это новые честолюбивые планы, или попытка самоутешения, или шутливое важничание. Как бы то ни было, но перед переселением в бункер к Гитлеру он заново сделал авторскую правку всех своих статей и речей.

Он очень гордился своими дневниками, считая их ценным историческим первоисточником, и в последние месяцы перед катастрофой приказал сделать с них микрофильм. Эти записки он писал тридцать лет, ежедневно, до конца жизни, и вот теперь все это уместилось на небольшой пленке, изготовленной техниками всего за одни сутки. Микрофильм хранился в сейфе у доктора Науманна, а потом его следы затерялись; скорее всего он попал в руки русских.

Иногда Геббельсом овладевала странная мнительность. Однажды он внушил себе, что болен раком; поднялась суматоха, и врачи нашли у него безобидную опухоль. Его часто мучили суеверия, принимавшие иногда характер навязчивой идеи. «Геббельс очень суеверен, — заметил его секретарь Земмлер.

— Чем туманнее ситуация и мрачнее будущее — тем сильнее он им подвержен». Однажды Геббельс признался ему, что у его матери одно время были видения, пока она не обратилась к священнику-иезуиту, и тот освободил ее от них. Земмлер также рассказал: «Геббельс утверждал, что видел своих умерших предков ожившими. Во время учебы в Вюрцбурге, еще студентом, он видел ожившей свою бабушку, через неделю после ее смерти. В другой раз он увидел в своей комнате брата, выглядевшего живым и невредимым, хотя он в то время находился в плену во Франции».

По рассказу Земмлера, как-то раз Геббельс нечаянно столкнул с письменного стола фото Гитлера, оправленное в рамку; при этом острый кусочек разбитого стекла воткнулся фюреру в левый глаз. Геббельс пришел в сильное волнение и целый час после этого не мог успокоиться и взяться за работу.

В 1944 году Геббельс приказал во что бы то ни стало найти гадалку, предсказавшую в 1932 году довольно точно захват власти Гитлером и последующие события. Он хотел, чтобы она рассказала, как будет протекать и чем закончится война, но несмотря на все старания и расходы, эту женщину так и не смогли разыскать.

Занявшись воплощением в жизнь замысла «тотальной войны», Геббельс в последние девять месяцев жизни почти не имел времени на текущую пропагандистскую работу в своем министерстве; да ему и нечего уже было сказать немцам, кроме набивших оскомину требований фанатического сопротивления наступающему противнику и приказов уничтожать все, что может ему пригодиться. Одно время он занялся публикацией фотографий женщин и детей, пострадавших от русских, но обнаружил, что сеет в людях страх, а не волю к сопротивлению. Все дороги, ведущие с востока на запад, оказались забиты беженцами, предпочитавшими сдаться западным войскам, а не советским армиям, наступавшим с востока.

Геббельс всегда был радикалом, но теперь, в условиях войны, его радикализм стал принимать странные и уродливые формы. «Сейчас вся Европа лежит в развалинах, — говорил он, — но ничего, когда-нибудь мы все это восстановим. Люди, обзаводясь собственностью, всегда превращались в буржуа. Бомбы, сброшенные в войну, убили не слишком много людей в Европе, но зато разрушили «тюремные стены, в которые люди сами себя заключили. Наши враги, в попытках уничтожить Европу, превратили в обломки только ее ветхое, никому не нужное прошлое, то, что уже отжило свой век!»

Это была настоящая мания разрушения; охваченный ею, Геббельс проповедовал политику «выжженной земли»: «Не оставляйте ничего ценного, сжигайте все до земли; превращайте заводы и фабрики в развалины! Взрывайте мосты и вагоны!»

Участь собственного народа и его будущее волновали Геббельса так же мало, как и его фюрера. «Уж если нам придется когда-либо уходить с исторической сцены, — сказал тот как-то еще до войны, — мы постараемся так хлопнуть дверью, что вся Земля содрогнется!»

И вот скорый (и, увы, бесславный) уход неожиданно приблизился; эффектного «хлопка дверью» не получалось, и «главный пропагандист», желая расцветить суровую реальность и подбодрить народ, стал широко применять изобретенный им метод «поэтической правды», о котором говорилось выше. По радио зазвучали захватывающие рассказы о «героических подвигах немецких партизан» («вервольфов»), бывшие во многом «поэтической выдумкой» Геббельса, старавшегося таким путем «расшевелить» население западногерманских городов, уставшее от войны и покорно ждавшее прихода американских войск. Министр пропаганды сообщил, что «немецкое партизанское движение является более широким, более героическим и эффективным, чем было антифашистское сопротивление во Франции, в Норвегии и на Балканах. Последней «поэтической правдой», родившейся в недрах министерства Геббельса, стало сообщение о скором начале войны между русскими и их западными союзниками; Германия при этом должна была занять позицию «стороннего наблюдателя, с усмешкой взирающего на их «разборки».

30 января 1945 года Гитлер назначил Геббельса «уполномоченным по обороне Берлина». Так министр пропаганды, глубоко штатский человек, стал главой сил вооруженного сопротивления. Берлинцев это известие привело в ужас: они поняли, что Гитлер решил превратить столицу в «образцово-показательный объект стойкого военного сопротивления врагу». Чтобы подчеркнуть важность полученного им назначения, Геббельс стал носить офицерскую фуражку, но не полную военную форму со знаками различия. Одновременно он продолжал занимать посты министра пропаганды и гауляйтера Берлина, а также «Председателя совета по обсуждению военного положения». Он был полон решимости «стоять до конца» и не сомневался в своей стойкости. Другие министерства уже эвакуировались на юг Германии или готовились это сделать, и только министерство пропаганды продолжало работать на полную мощность. В период с 4 по 23 февраля здание министерства подверглось сильным бомбежкам и получило повреждения. Геббельс перевел рядовых сотрудников в бомбоубежище, а сам вместе с руководящим составом занял служебные помещения, находившиеся в подвале.

В середине февраля американская авиация подвергла опустошительному налету город Дрезден, уничтожив 80 % его зданий и убив много жителей, и Геббельс, вне себя от бешенства, предложил Гитлеру разорвать Женевскую конвенцию о защите военнопленных и расстреливать на месте экипажи сбитых самолетов. Фюрер с радостью ухватился за эту идею; он и сам давно подумывал о таком шаге, досадуя на то, что немецкие солдаты «слишком легко сдаются в плен англо-американским войскам», надеясь на гуманное обращение. Немецкие военные, которым очень не понравилась эта идея фюрера, с большим трудом уговорили его отложить на время ее осуществление.

Тем временем в бункере Гитлера уже передавали друг другу, как величайшую драгоценность, маленькие ампулы с ядом. Гитлер распорядился снабдить ими всех своих верных сотрудников, «заслуживших, благодаря своей преданности, почетную и быструю смерть». Госпожа Магда Геббельс тоже получила от профессора Морелла (личного врача Гитлера) ампулы для себя и для своих шестерых детей. Она не просила об этой услуге своего мужа, потому что он был перегружен работой, да и вообще, когда она чувствовала необходимость поделиться с кем-нибудь своими мыслями, она все чаще обращалась к Земмлеру и его коллегам:

«Вечером она снова, как это бывало часто в последнее время, зашла к нам в бюро, поговорить о том, что ее волновало. Я чувствую, что мне ее жаль. Она не испытывает никаких иллюзий насчет будущего. Она призналась, что боится смерти, приближающейся с каждым днем, с каждым часом. Она сказала, что не смогла говорить с мужем на эту тему: ведь у него слишком много забот — чересчур много для одного человека. Еще она сказала, что пришла к выводу о необходимости собственной смерти; по ее словам это — единственный выход; но вот смириться с тем, что придется отнять жизнь у собственных детей, — это свыше ее сил! «Вчера вечером я укладывала их спать, всех шестерых: четырехлетнюю Хейду, пятилетнюю Гедду, семилетнюю Холли, девятилетнего Гельмута, десятилетнюю Хильду и двенадцатилетнюю Хельгу; и когда я подумала о том, что их ждет, я чуть с ума не сошла от боли и мук! Я долго ломала голову над тем, смогу ли я справиться со всем, что на нас свалилось. С мужем я не могу об этом говорить: он не простит мне такой слабости! Он верит, что не все потеряно, пока он еще может бороться».