«Он был вторым великим оратором в нацистской партии и мог, как и Гитлер, подолгу говорить о чем угодно, далеко отвлекаясь от темы и вновь возвращаясь к ней с неожиданной стороны. Во время речи он следил за реакцией публики, стараясь зажечь и опьянить ее; он был уверен, что может таким путем одурманить всю страну, а то и весь мир — если его речь перевести на все языки и передать за рубеж. Я прозвал его «Геббельспьер» — за то, что многие «неотразимые» пассажи своих речей он как будто скопировал у Робеспьера; узнав о прозвище, он меня возненавидел: видно, в этом была доля истины».

«У Шекспира в «Макбете» есть фраза, очень подходившая к Геббельсу: «Его улыбка таит в себе угрозу, как острие кинжала, выглядывающее из-за пазухи». Действительно, он использовал обворожительные улыбки и притворное дружелюбие, чтобы опутать своего врага паутиной абсурдных измышлений, а потом внезапно выставить на всеобщее осмеяние, подвергнув унизительным разоблачениям. «Знаете, он вообще-то славный парень, но иногда может ляпнуть такое — ха-ха!» — примерно такими ответами он нередко дразнил Гитлера, не знавшего, как их воспринимать: всерьез или в шутку. Гитлер спрашивал: «Ну и как же все-таки?», и Геббельс, продолжая разыгрывать дружелюбного простака, отвечал: «Ну, не знаю, стоит ли говорить, но…» Гитлер не выдерживал и взрывался, и тогда Геббельс, доведя его до белого каления, начинал вдруг защищать человека, о котором шла речь, прекрасно зная, что этим только разжигает гнев Гитлера. Мне приходилось наблюдать, как он именно таким способом отобрал у министра юстиции Гюртнера отдел по делам прессы».

«Он не хотел открывать своих слабостей никому, даже Магде, хотя та служила ему с истинно собачьей преданностью. Одно время он устроил у себя дома зал для просмотра фильмов; и вот как-то после сеанса, поднимаясь по гладким ступенькам наверх, чтобы проводить гостей, он поскользнулся изуродованной ногой и едва не упал на лестнице. Магда успела подхватить его и поставить на ноги возле себя. Опомнившись после минутного замешательства, он на глазах всей компании схватил ее сзади за шею и пригнул до колен, сказав: «В этот раз ты меня спасла; кажется, я должен сказать тебе «Спасибо!» Те, кто не видел этой с цены, не могли поверить в то, что все так и произошло; те же, кто видел, долго не могли прийти в себя от впечатления глубокой и злобной порочности, открывшейся им в эти мгновения. Помнится, я тоже как-то раз помог ему при подобных обстоятельствах, когда шел вслед за ним, направляясь на собрание вместе с принцем Ауви. Я думал, что он меня поблагодарит, но он ответил мне взглядом, полным ненависти».

За двадцать лет своей работы в качестве главного пропагандиста и манипулятора общественным мнением Геббельс преуспел в проталкивании в сознание народа великого множества идей; и все же была одна идея, которой он не касался никогда, хотя над ней усердно трудились многие его коллеги из высшего звена партии. Итак, почему же Геббельс не пропагандировал идею «господствующей расы»?

Отчасти это, наверное, объяснялось тем, что концепция «расы господ» не находила слишком уж восторженного отклика в массах; ну и, несомненно, тут сыграла роль хромота Геббельса. Так что «великий манипулятор» (как мы знаем со слов Ганса Фриче) отверг эту заманчивую идею и даже высмеивал ее иногда в беседах с подчиненными.

Напомним, что такие черты, как умение упорно и производительно работать и управлять настроениями масс, овладевая их вниманием, были связаны у Геббельса со стремлением компенсировать свой физический недостаток. К тому же он был одним из немногих интеллектуалов в партии, где существовало пренебрежительное отношение к «интеллигенции», и старался как-то оправдать и это «отклонение от нормы». Вполне возможно, что будь Геббельс здоровым человеком, в его характере оказалось бы меньше черт «от Мефистофеля» и больше «от Фауста»; он не испытывал бы такого презрения к интеллектуалам (к которым принадлежал и сам) и не искал бы поклонения толпы, выступая на массовых митингах.

Уже в начале политической карьеры Геббельс понял, что обладает властью над толпой и может подводить своих слушателей к высшей точке ярости и воодушевления. Его актерско-ораторское мастерство произвело впечатление даже на Гитлера, который особенно ценил людей, «умеющих повелевать массами». Фюрер восхищался умом и особенно красноречием «маленького доктора»: «Я их всех переслушал, этих наших ораторов, — сказал как-то Гитлер в присутствии Ханфштенгля, — и от всех меня клонило в сон — кроме Геббельса! Вот он действительно умеет объяснить все как надо!»

И Гитлер, и Геббельс умели легко установить контакт с публикой и захватить ее внимание; знали, как сыграть на ее слабостях, инстинктах и предрассудках. Оба они были отменными лицедеями, но с некоторой разницей между собой. Гитлер обычно не только играл роль, но и полностью отождествлял себя с изображаемым персонажем, прямо-таки перевоплощаясь в него; тогда как Геббельс, заранее рассчитав каждое слово, все время помнил, что и как он должен играть, как бы наблюдая за собой со стороны. Гитлера иногда настолько одолевал фанатизм, что он забывал даже о расчетливости, тогда как Геббельс, изображая бешенство, ярость, презрение, почти никогда не испытывал этих чувств на самом деле.

Но основной чертой и характере Геббельса был его неуемный радикализм. Этот человек был рожден не для спокойных и благополучных времен. Напротив, он любил кризисы, смело шел им навстречу и испытывал приливы сил в периоды борьбы за власть, в дни партийных междоусобиц и неприятностей на фронте. Он стал гауляйтером Берлина в такое время, когда бросить вызов коммунистам и социал-демократам казалось совершенно безнадежным делом; он вдохновлял еврейские погромы в ноябре 1938 года; он ухитрился успокоить потрясенных немцев после поражения в Сталинграде, а потом и после покушения на Гитлера в июле 1944 года.

Быстро улавливая назревавшие перемены, Геббельс был и радикалом, и оппортунистом одновременно. Если заставляла обстановка, он был готов пойти на соглашение, отложив свой радикализм до лучших времен, но не отказываясь при этом от своей неудовлетворенности миром, от своего презрения к массам, от недовольства тупостью своих коллег и подчиненных, т. е. от тех качеств, которые характерны для «несостоявшегося радикала». Один из его друзей по работе в правительстве Гитлера рассказывал, что он выражал сожаление по поводу «слишком легкого» прихода нацистов к власти: он хотел, чтобы власть была захвачена в результате «широкой и кровавой революции». Умом он понимал преимущества «законного пути», которым Гитлер пришел к власти, но, повинуясь темпераменту, желал бы более драматических и эффектных революционных перемен. «Ему бы быть якобинцем и выпускать прокламации с объявлениями беспощадного террора по отношению к врагам революции — вот где его дьявольский темперамент был бы вполне к месту!» — вспоминал современник.

В годы партийных и государственных кризисов он чувствовал себя как рыба в воде. Сначала он принадлежал к «левому крылу» нацистской партии, но сумел вовремя отделаться от настоящих социалистов, таких, как братья Штрассеры, и расстаться с фракцией Рема. Он был и политическим оппортунистом, и представителем политической богемы. Как оппортунист он тщательно следил за тем, чтобы никогда не противоречить фюреру и не заходить слишком далеко во вражде с опасными соперниками, помня, что его главный капитал — доверие Гитлера. Но замашки «представителя богемы» время от времени прорывались, не давая спокойно наслаждаться плодами власти; напротив, времена покоя и порядка вызывали у него отвращение. Тут случился «путч Рема», накаливший обстановку; подчеркивать свою «революционность» во внутренних делах стало опасно, и Геббельс направил свою энергию на иностранные дела, выступая в защиту «обездоленных наций» — «угнетенных жертв западной плутократии».

Говоря о настроениях Геббельса в 20-е гг., можно вспомнить слова Ханфштенгля о том, что он «своей правой ногой приветствовал коммунистов, а левой отдавал честь нацистам». Скромно одетый гауляйтер «образца 1926 года» превратился в 1932 году в министра, живущего среди подлинной роскоши, но сохранившего в душе антибуржуазные настроения. Он никогда не любил буржуазию, обывателей-«филистеров», бесцветных людей «среднего уровня» и нередко высказывал беспокойство о том, что партия может со временем утратить свой боевой анти-мещанский настрой.