Был также «дорогой su.zu.gos» — термин, употребляемый так часто! Что можно сказать о слове «suzugos», название или значение которого напоминает слово «пара»? Хотя этот термин в классическом греческом языке мог быть применен к брату или компаньону, в нем часто усматривали намек на супружество: Павел называл так мужа Еводии или мужа Синтихии, но еще и Лидию, упомянутую в «Деяниях», и даже — по романическому, но безосновательному утверждению Климента Александрийского — его собственную супругу[523]. Как же в этом случае Павел мог писать «дорогой» в мужском роде? Если вспомнить, что фарисеи, толкователи Закона также употребляли слова «пара» (zugoth)[524], то можно предположить здесь игру слов такого свойства: suzugos и zugoth в смысле «мой дорогой ровня», которую мог позволить себе эрудит, прекрасно владеющий языками.

Отправляясь на место молитвы, Павел и его сподвижники часто бывали взволнованы одним чревовещателем, который демонстрировал свой талант прямо на улице и называл их «рабами Всевышнего», утверждая также, что они иудеи и одержимые. Павел, доведенный до крайности, в конце концов изгнал из него духа: чревовещательство часто считалось одержимостью. Заподозренные в колдовстве, Павел и Сила предстали перед властями колонии, дуумвирами. Приговорив к изгнанию [525], их лишили одежды, избили ликтором и отдали под стражу до следующего дня.

Речь идет о процедуре наказания за явное преступление, подтвержденное согласно «Деяниям» тройным обвинением: обвинением в том, что они поступали «как иудеи», как «чуждые иностранцы» (в этом нарекании отображалось все, что создавало неблагоприятный образ иудея) [526]; обвинением в том, что они оказались возмутителями спокойствия и только за одно это заслуживали изгнания [527]; обвинением в том, что они проповедовали не принятые религиозные обряды. В этом, собственно говоря, и заключалось кощунственное преступление, вмененное на основании постановления терпимости, которое Рим утвердил более века назад[528]: «обычаи» иудеев (то есть почитание субботнего дня и сбор податей для Иерусалима) были позволены только потому, что несли в себе «прародительское начало» и имели своей целью «продолжение традиций». Филиппийцы ограничили это постановление своим толкованием, настаивая на том, чтобы выполнение этих обычаев было запрещено законом для всякого, кто не рожден в иудействе, что сводилось фактически к обвинению в прозелитизме. Они разделяли принятую в официальных кругах точку зрения во время правления Клавдия, действия которого были направлены против несправедливости Калигулы: Клавдий закрепил привилегии иудеев, запретив в греческих-городах «мешать им наслаждаться своими обычаями» и позволив им жить «в полной свободе», хотя и предписывая «пользоваться его благодушием с умеренностью» и, главное, не порождать смуту [529]. И государственная власть имеет границы терпимости!

Разумеется, римляне в Филиппах оказались куда более правоверными и консервативными, чем полагал Павел[530]. Эти отставные военные оставались сильно привязаны к римским формам богослужения: они обожали фракийского Диониса — символ воскресения, уподобляя его итальянскому Liber Pater; они признавали Кибелу — великую анатолийскую богиню природы, делая ее культом Империи. Они расценили деятельность Павла, как экзотическое, асоциальное, а значит, ведущее к расколу проповедование.

И все-таки Павел и Сила были своими: они были такие же граждане Рима, как и все прочие граждане. Но они не сумели на первых порах заставить признать свои права и привилегии, которые избавили бы их от любого постыдного наказания. Даже много месяцев спустя Павел все еще будет предаваться мучительным воспоминаниям об этом: «В Филиппах мы были поруганы и оскорблены» [531].

Сначала не совсем понятно, как могла произойти такая судебная ошибка. Некоторые видят в этом основание для того, чтобы отрицать римское гражданство Павла. Другие полагают, что Павел намеренно хранил молчание из солидарности к иудеям, которые были главными слушателями его проповедований: «Для иудеев я старался быть иудеем, чтобы привлечь иудеев» [532].

В действительности же речь идет о несчастливой случайности. Павел и Сила в момент их ареста просто не имели возможности предъявить доказательства своей принадлежности к римским гражданам. В обществе, которое не знало ни паспортов, ни документов, удостоверяющих личность, где даже не существовало регистрации подданства, все держалось на личных свидетельствах. Путешествующий иностранец, желающий воспользоваться своими правами, не мог обойтись без свидетелей и поручителей из местных жителей: торговцы хорошо это знали и заранее заботились о том, чтобы в каждом большом порту были свидетели, которые могли бы удостоверить их личность; поэтому родственные связи и гостеприимство были предметом особых забот. Но вся эта система могла выйти из-под контроля, как в данном случае, когда преступление налицо, но виновные оказались перед судом и властями неподготовленными: в ответственный момент родственников могло не оказаться на месте, а гостеприимные отношения могли ослабеть; кроме того, из опасений, в бывшем госте могли не признать брата или родственника[533]. Павел пострадал из-за отсутствия или нехватки свидетелей, возможно, он послал кого-нибудь на поиски своего родственника в Фессалонику, чтобы тот удостоверил его личность и статус.

Во всяком случае, должностные лица в Филиппах узнали о своей ошибке до окончательного изгнания апостолов. Они были в смятении, потому что при Клавдии закон не шутил с теми, кто позволял себе дурное обращение с римскими гражданами [534]. Впрочем, «Деяния» преувеличивают их замешательство и чувство неловкости.

Таким образом, Павел и Сила могли покинуть Филиппы с гордо поднятой головой, имея возможность организовать свой отъезд. Они извлекли уроки из этого неприятного происшествия: Сила взял себе римское имя, более соответствующее его положению, а Павел решил целенаправленно укреплять семейные связи. Он обошел своих родственников, сначала направившись по Виа Эгнатии до Фессалоники, чтобы посетить Иасона, затем пошел по другой дороге до Верии, где жил Сосипатр.

Родственники в Фессалонике и Верии оказались радушными и послужили Павлу той опорой, которой ему так сильно не хватало в Филиппах. В Фессалонике Иасон гостеприимно открыл двери своего дома для обращенных, и когда Павла с группой людей задержали на улице и повели к представителям власти, он поручился за него и добился его освобождения[535].

Пребывание Павла в каждом городе было достаточно долгим. Какое-то время он работал, чтобы обеспечивать себе существование, но временами он жил на денежную помощь, присылаемую филиппийцами, полностью посвящая себя апостольской деятельности. Павел не пытался делать из своей группы синагогу; он не хотел проповедовать среди близких — новейший замысел миссии! Если он в Фессалонике работал по ночам [536], то только потому, что хотел иметь досуг, необходимый человеку благородного происхождения, чтобы во время субботних собраний соответствовать рангу толкователя Закона: его проповедь была частью поучения, следовавшего за чтением Библии [537]. Во время этих церемоний, на которых присутствовали и греки, симпатизирующие христианству[538], он обращал «идолопоклонников», а также присмотрел Аристарха — одного из будущих соратников, самых верных в Азии, что позже сопровождали его в Иерусалим и Рим[539]. Согласно «Деяниям» здесь, как в Филиппах и Антиохии Писидийской, он обращал также женщин благородного происхождения; иудеев и греков, которые соблюдали ритуалы и праздники синагоги, не выполняя тем не менее Закона Моисеева[540].