– Да, сеньор.

Он остановился.

– Все тебе плохо, Чакон! В третий раз лезешь. Я этим не занимаюсь. Говори с женой.

Донья Пепита думает, что женщине все можно, и бранится похуже пьяницы. Хотел я с ней поговорить, но она была занята – пересчитывала серебро и отрезы. Я прождал все утро, а к полудню она вышла во дворик и кричит:

– Кристина! Кристина!

К ней поскорее побежали две девушки.

– Расчешите мне волосы.

Они вынесли два креслица, хозяйка села в одно, а девица – в другое.

– Говори побыстрее, мне некогда, – сказала донья Пени та и опустила волосы на лицо.

– Донья Пепита, ваше стадо поело мою картошку!

Девица, которая ее чесала, посмотрела на меня. Я ее еще маленькой знал. Как-то, помню, поймал для нее форель…

– А кто тебе сказал, индеец поганый, что это твое поле?

– Я сам его засеял, сеньора. Она вздернула голову.

– А зачем ты там сеял, мразь?!

– Оно никому не нужно. Община мне разрешила.

– А кто она такая, чтобы разрешать? Община, подумаешь! Плевала я… Здесь ничьих земель нет. Здесь все земли мои.

– Почему это, сеньора? Там ведь никто не сеял еще при моих дедах.

– А я рада! – закричала она, поднимая с лица волосы. – Я очень рада, что мои овцы сожрали твою картошку! Ты – паршивый индеец и нахал! Человеческих слов не понимаешь, вечно лезешь! Еще попляшешь у меня!

Расставили столы. Дон Мигдонио де ла Торре-и-Коваррубиас дель Кампо дель Мораль, судья Франсиско Монтенегро, субпрефект Валерио и алькальд дон Эрон де лос Риос уселись за карты. Вскоре они совсем проснулись. Когда же карты раздали в третий раз, Козья Лапа тихо посоветовал судье поднять ставки. Дон Мигдонио, который как раз придерживал стрит от короля, очень рассердился. Прочие возгорелись духом, взвинтили ставки до пяти тысяч, и прикарманил их судья. Игроки очертя голову ринулись в лабиринты азарта и не опомнились до восьми утра. Собственно, тогда их и прервали – пригласили перекусить, но утиный бульон не понравился дону Мигдонио, как раз проигравшему одиннадцать тысяч. Надо заметить, что скупость его превосходила даже суеверную трусость, и он готов был бы ради десяти солей ночью копать на кладбище землю, лиловея от страха. А теперь, поспешно восклицая: «Ну, как же расстаться с такими хорошими друзьями!», он наотрез отказался прекратить столь интересную игру. Все вздремнули и в одиннадцать утра снова засели за карты. Играли весь день, а вечер, немилостивый к хворым, принес удачу дону Мигдонио. Когда подали курицу с перцем – поистине сикстинскую капеллу местной кухни! – судья проигрывал четырнадцатую тысячу и не пожелал расстаться с гостями, с неудовольствием косясь на везучего субпрефекта. К ночи снова сели за карты, и дон Аркимедес обрел былую милость, но к утру опять утерял ее, так как перед ним лежало восемнадцать тысяч. На сей раз услады дружбы особенно пленяли дона Мигдонио. Игроки вздремнули и сели за карты в полдень. Играли они девяносто дней подряд. Я кусал руки, чтоб не плакать.

Когда я шел назад, солнце сильно пекло.

Через площадь пробежали дети. За ними гналась собака. Они обернулись, она убежала. Так и я – бегу, словно пес, как только помещики обернутся. Во рту у меня пересохло, и я зашел выпить к дону Глисерно Сиснеросу. А там я встретил Саломона Рекиса, муниципального агента Янакочи, и Авраама Карвахаля. Увидел их и словно с цепи сорвался.

– Какая ты к черту власть! – крикнул я и ударил Саломона.

– Чего ты, Чакон?

– Видишь, что со мной делают, – заплакал я, – И не поможешь.

Рекис отер кровь с губы, а Карвахаль сказал:

– Ты прав, Чакон. Ничего мы не значим!

– Выпей, брат, – сказал дон Глисерио. – Выпей рюмочку даром.

– Карвахаль прав, мы' ничего не значим, судья нас задавил.

– А ты этот скот задержи, когда другой раз придут. На это еще никто не решался.

– Запри их в стойла! А мы присмотрим, все ж начальство.

Я выпил.

– Прости меня, сеньор Рекис.

– Будь здоров, Чакон.

Я поговорил с соседями – Сантосом Чаконом и Эстебаном Эррерой (они тоже беспокоились, что поместье творит бог знает что), и мы приготовились встретить стадо. На следующую ночь, когда оно явилось, я крикнул соседей и попросил: «Помогите отвести их в стойло». И мы погнали в Янауанку пятнадцать голов помещичьего скота.

– Сеньор, – сказал я Рекису, – они восемь дней разоряют мое поле.

– Подай жалобу, напиши, сколько они попортили.

– А они будут тут?

– Да, они тут останутся, пока решится твое дело.

– Спасибо, сеньор.

Вдруг откуда ни возьмись явились два жандарма и прицелились в меня из револьверов. Рекис побелел, а они спрашивают:

– Ты откуда?

– Я скот привел, сеньоры жандармы. Хочу, чтоб мне убытки возместили.

– На тебя есть донос. Ты украл это стадо у судьи Монтенегро.

Я обернулся, а свидетелей нет.

– Они мне поле разоряют, они у меня…

– Ты их украл. Пойдешь с нами. И ты, Рекис.

– Я ничего не знаю, – забормотал Рекис. – Это он их привел. А я не знаю.

– Ладно. Отведи овец пастухам из поместья и убирайся.

– Спасибо, сеньоры, – обрадовался он.

– А ты, Чакон, иди. с нами.

Держали меня семь дней. А во вторник прямо из каталажки отвели к судье.

– Так, – сказал судья. – Уходите.

Жандармы отдали ему честь.

– Чакон, – сказал он мне, – очень уж ты умный. Очень ты нетерпеливый. Почему ты мое стадо увел?

– А почему вы мне поле разорили, сеньор?

Он поднял палец.

– На этот раз я тебя прощу, а на другой – просидишь полгода. Понял, дерьмо?

– Почему вы мне поле разорили? Как мне жить? Что я есть буду?

– Сей где-нибудь еще. Янасениса – моя.

Я вернулся в Янакочу. Дон Авраам Карвахаль удивился, что я на свободе.

– Как ты вышел, Эктор?

– Ногами, дон Авраам.

А старик мой меня обнял и говорит им:

– Ничего вы, власти, не стоите!

И плюнул на землю. Карвахаль опечалился.

– Тут одна власть, – говорит он; – судья.

– Навоз больше стоит, чем вы, – говорит старик.

– Судья нас всех пересажает, – говорит Рекис, – и ничего мы не сделаем. Сила есть Сила.

– Слушай, сеньор, – говорю я. – Судья мне сказал, чтоб я не сеял в Янасенисе, а то он меня на всю жизнь засадит. Как же мне жить?

– Община даст тебе надел, Эктор. Повыше, чем Чинче.

– Идем! – говорит мой старик.

Мы пошли, и я его спросил:

– Откуда взялись помещики, отец?

Он мне не ответил.

– Откуда они?

Он остановился.

– Откуда они, отец? Почему в Уараутамбо есть хозяин.

Старик мой присел на камень и ответил мне.

Донья Пепита с. тревогой следила за поединком. Ни судья, ни помещик не сдавались и заходили все дальше в лабиринт комбинаций. Из-за стола они вставали, чтобы умыться или вздремнуть, а ели тут же, в гостиной, продымленной тысячами сигарет. Город, лишенный высших чиновников, не жил, а прозябал. Телеграммы и жалобы старели на конторках. На шестнадцатый день игры секретарь Монтенегро, писец Сантьяго Пасьон, испугался немного и посмел заглянуть в сплошное облако дыма.

– В чем дело, Сантьяго? – добродушно спросил судья, выигравший двадцать четыре тысячи.

– Простите, ради бога… – залопотал писец.

– Нет, говорите! – подбодрил его судья.

– Из сената спрашивают про арестованного Лоро. Телеграмма пришла.

– Это кто еще?

– Он кур воровал.

– Вы не бросите игру? – всполошился дон Мигдонио.

– А может, судить его здесь? – предложил Арутинго.

Дон Мигдонио вздохнул с облегчением. Через пять минут ввели Эгмидио Лоро, обвиненного в краже четырех кур. На его счастье, судья как раз выигрывал.

– Крал или нет? – спросил судья, листая дело.

– Как вам угодно, сеньор, – отвечал подсудимый.

Судья захохотал.

– Сколько просидел?