– Канчукаха, идите-ка сюда, мой друг! – снова позвал судья вконец освоившийся в краю исторических загадок. Дальше версии расходятся. Одни летописцы утверждают, что совещание шло не до ночи, а несколько дней кряду и проходило в основном в дальнем конце поместья. Изобличая тех, кто клянется, что видел, как начальство, громко смеясь, ходило по двору в обнимку' историки ставят вопрос так: 1) в тот вечер (а может, наутро) власти признали, что Эспириту Фортунато и четырнадцать его друзей погибли от коллективного инфаркта. 2) Можно ли это установить без кропотливого расследования? Нет, нельзя… 3) Следовательно, им пришлось добираться до туманных рубежей поместья. Как бы то ни было, приговор был ясен – пеонов сразил первый, известный науке коллективный инфаркт, Судья определил, что несчастные не вынесли высоты, ведь одно дело – жить на 5000 метров выше уровня моря, а другое – войти в гостиную хозяйского дома. Какое сердце выдержит! Янауанка торжествовала – не столице, а бедному, хотя и приличному, городку выпала честь величайшего открытия. Да, истинный талант проявится и в глуши!

Я поссорился с судьей Монтенегро из-за гнедого по кличке Белолобый:. Вскоре после того, как судья женился на донье Пепите Барда, моего коня забрали надсмотрщики из ее поместья. Я пошел по следу и нашел его, он ржал у них на конюшне.

– Зачем вы мою лошадь взяли? – спросил я у конюха.

– Хозяин, приказал всех брать, кто его пастбища портит.

– Он у вас не пасся.

– Не знаю, дон Эктор, вы с ними поговорите.

Я пошел к ним и спросил судью. Меня провели во дворик. Судья сидел там и читал газету.

– Как живешь, Чакон?

– Я ничего, сеньор, а вот конь мой – худо.

Судья нахмурился:

– Какой еще конь?

– Которого ваши люди взяли.

– Наверное, ел мою траву.

– Он у вас не пасся, сеньор. Там моя земля.

Судья взглянул на меня сердито.

– Ничего не знаю. Зато знаю, что вы все мои пастбища портите.

– Господин судья…

Но он не дал мне договорить.

– Ничего знать не хочу! Пошел отсюда, дерьмо!

Я ушел, себя не помня от досады, и отправился в город. В тот же день я подал жалобу в субпрефектуру. Слушать меня не стали. «Власти, – сказал дон Аркимедес Валерио, – не решают частных дел. Твое дело частное. Я его решать не волен».

Я вернулся в Уараутамбо и глазам своим не поверил: забрали остальных моих коней – рыжего, каурого, буланого, гнедого и кобылу Плаксу. (Ее так прозвали потому, что она плакала, когда разлучалась с другими лошадьми.) Надсмотрщики из поместья никогда не выпустят лошадь, если им не дашь сто солей. А пока что ее не кормят и не поят. Сколько там коней полегло!

Я пошел к Паласину, одному из управляющих.

– Зачем вы меня обижаете, дон Максимо? Что ж мне делать теперь? Я разорен.

– Ты слишком заважничал, Чакон. Судья тебя хочет проучить.

– Где же мне взять триста солей?

– Восемьсот, Эктор.

У меня было десять, и я купил бутылку водки.

– Помогите мне, дон Максимо.

– Ты слишком гордый, Чакон.

– Вы пейте, сеньор Паласин, и простите меня!

– Не могу. Мне велено гайки подкрутить.

Я все просил, а он допивал мою бутылку.

– Нет у меня таких денег. У меня в жизни столько не было. И не будет!

– Отдай мне одного коня.

Что ж мне оставалось? Чем всех потерять, сохраню хоть четверых.

– Какого вам?

– Гнедого, – отвечал он.

– Нет, сеньор Паласин. Я его сильно люблю, берите другого.

Но я не смог спасти Белолобого.

Верховный суд утвердил приговор судьи. Дон Мигдонио решил доехать в город, чтобы достойно отблагодарить за внимание и помощь. Когда судья узнал от одного пеона, что едет дон Мигдонио, от которого в один день могли понести шесть Женщин, он велел жене забить несметное количество, свиней, козлят и кур. За исключением сенатора (из бывших писцов), Янауанку еще не удостаивал посещением такой вельможа. Супруги местных начальников разобрали кремы и духи, томившиеся на прилавках; судья совершал одинокие прогулки, еще глубже, чем всегда, погруженный в мысли, а нотабли мучились сомнениями, стараюсь угадать, кого же позовут. Однако напрасно: он пригласил всех.

Знатного гостя встретили На подступах к городу. Дон Мигдонио де ла Торре-и-Коваррубиас дель Кампо дель Мораль вступил в Янауанку под вечер. Его рыжие баки а-ля маршал Сукре и медная борода сильно поразили народ, и он прогарцевал под аплодисменты по выметенным узниками улицам. Сержант Кабрера построил на пути своих воинственных жандармов. Рыжебородый вельможа завидел издалека зардевшуюся донью Пепиту, взмахнул перед нею шляпой, спешился и поцеловал ей руку. Судья, не знакомый с тонким обращением, схватился было за револьвер, и душу его сотрясли чувства, сотрясавшие, по слухам, и душу самого президента, когда чужеземный посланник поднес к губам могучую руку Первой Дамы, которая ужасно испугалась ревнивого диктатора и. крикнула: «Аполинарио!»

Вечером начался праздник. По дому судьи (двор которого, кстати сказать, запрудили мулы, груженные подарками из поместья) сновали отцы города, чисто вымытые, причесанные и в новых рубашках. Дон Аркимедес Валерио был в синей парадной форме, хранившейся для торжеств, и в пунцовом галстуке. Заметим, что именно это невинное щегольство в конце концов его и погубило. Превратности службы загнали его в другой край, где завистники пустили слух, что он завзятый экстремист; тамошний префект его не терпел, ибо он не сумел организовать в городе борделя (а префект мечтал завести бордель в каждой округе), и счел красный галстук признаком левых взглядов. Его выгнали, и он умер нищим. Сейчас же, не предвидя этих бед, он не без важности поздоровался с доном Мигдонио де ла Торре-и-Коваррубиасом. дель Кампо дель Моралем.

Судья дошел до того, что велел подмести весь дом и даже протереть полы керосином, чей запах смешивался теперь с запахом пота, исходившим от дам, которые притащили сюда своих отпрысков. Эти сопляки (носы их и впрямь была забиты соплями) заглушали своим визгом музыку.

Отцы и матери города танцевали на опилках, которыми посыпали скользкий от керосина пол. Такого безумного веселья здесь еще не бывало. К утру, когда ноги уже не двигались, дон Аркимедес спросил:

– А не сыграть ли нам в покер?

– Прекрасная мысль! – сказал дон Мигдонио, который было заскучал.

Беда не приходит одна, и через несколько недель мой кум Полонио Крус дал мне своих лошадей, а я как на грех не доглядел, и их снова забрали. Я опять пошел в поместье, и меня опять не стали слушать. На сей раз пришлось отдать чужую лошадь, а кум с досады сказал мне: «Твоя вина». И правда, вина была моя. Я отдал ему взамен кобылу, и он ее полюбил.

Но пришла другая беда, похуже. Чтобы поправить дела, я засеял брошенную землю, называлась она Янасениса. Посеял десять мешков, семена выбрал на славу. Картошка бывает разная: рассыпчатая – самая вкусная; желтую хорошо берут; белая идет в стряпню; есть и сорт, который идет на крахмал. Я выбрал семена покрупнее, разных цветов. Земля мне отплатила, картошка взошла на славу. В апреле она цвела – красота, да и только! Тут и случилось несчастье: как-то ночью помещичье стадо разорило мое поле. Да, не везет! На другую ночь скотина опять пришла. Я их отгонял камнями, но не отогнал. Изловил я пастуха и спрашиваю:

– Чего тут ходишь?

А он голову опустил.

– Судья приказал тут пасти. Мы и сами не рады, дон Эктор.

Опечалился я, пошел в город, прямо к судье. Он куда-то собрался. Я говорю:

– Разрешите к вам обратиться?

А он идет и идет.

– Это насчет картошки?