Народ растерялся. Неужели их выборный сошел с ума? Кое-кто захихикал. При чем тут свиньи? Однако начальство – это начальство. Придется послушаться.
Нелегко найти свинью в этих местах. Пастухи здесь не любят ленивых и прожорливых хрюшек. Там, где они разроют пятачком землю, овца или корова не будет пастись. Как же и где раздобыть триста свиней? Самые ловкие купили их на рынке в тот же день. В понедельник свиней уже не было, и пришлось ехать в другие селенья. Все над ними смеялись.
– Сеньора, свинку не продадите?
– Не продам, на сало откармливаю.
– Ну, одолжите на недельку!
– С ума спятил?
– Одолжи, мамаша!
– На что тебе?
– Покойников помянуть.
– Кто ж это в церковь свиней водит?
– А я тебе десять солей заплачу.
– А что в залог дашь?
– Пончо.
Если же денег не брали никак, крестьяне могли и отработать. Братья Гальо сколотили забор, братья Аренсио покрыли загон, а сеньора Туфина отдала за свинью одеяло. И в следующее воскресенье отец Часан вышел из храма, сильно хмурясь: поросячий визг мешал ему проповедовать. Прихожане с нетерпением ждали. Ривера пробыл на мессе до конца, обмакнул пальцы в святую воду, перекрестился, преклонил колено и, начертавши на лбу три извилистых креста, медленно вышел на площадь.
Альгвасилы подошли к нему, и он сказал:
– Огораживайте площадь!
Альгвасилы обложили площадь досками и торфом, и за несколько минут она превратилась в загон. Когда плотники приколотили, как следует углы, Ривера обратился к народу.
– Братья! – крикнул он. – Пометьте своих свиней и оставьте их тут. Альгвасилы за ними присмотрят. Вернетесь через неделю.
Все зашептались, но Ривера и раньше говорил не очень пространственно, а по лицам его соратников ясно было, что он не шутит. Начальство – это начальство. Они пометили свиней и оставили их на площади. Люди посерьезней ушли, зеваки остались у загона. К вечеру свиньи прикончили последние кустики.
– А что они завтра есть будут? – испугались владельцы.
– Ничего, – ответили альгвасилы. – Ничего им не велено давать.
– Ничего?
– Попить дадим, и все.
– Ну, посмеемся!
Но посмеяться не пришлось. Ривера строго-настрого приказал обречь свиней на полный пост. В понедельник они начали свой незабываемый концерт. Во вторник они взрыли всю площадь, и она сплошь покрылась ямками в обрамленье пенистой слюны. В среду люди встали шатаясь – спать им не довелось. В четверг директор школы пришел к Ривере с жалобой – вести занятия стало невозможно. В пятницу возопили все лавочники. В субботу взмолились старухи. В воскресенье священник отказался служить, но Ривера уговорил его не лишать их господней поддержки. Однако отец Часан тщетно раскрывал гневные уста: визг затопил вселенную.
Искупая неслыханные грехи, свиньи отпущенья постились восемь дней кряду.
Дон Альфонсо Ривера был невозмутим. В воскресенье он снова облекся в черный костюм и прошел через площадь, сверкая черными глазами. Народ собрался в школе. Ривера приказал запереть двери, однако его все равно не услышали; тогда, смирившись с бесполезностью слова, он схватил мел и написал на доске: «Каждый берет свою свинью!» (Свиньи тем временем расшатывали утлые стены загона.) Он стер первую фразу и написал: «Выпустим их на лучшие выгоны Компании». Снова стер и снова написал: «Держитесь, американцы! Придется вашим овцам поесть опоганенной травки!»
Он улыбался во весь рот. Собрание грохнуло разом, и огненные перья смеха всколыхнулись над толпой. В Ранкасе уже много месяцев не смеялись. К несчастью, хохота слышно не было – очень уж ревели свиньи. Люди только утирали слезы, корчились, держались за живот. Вот это да! Голодные свиньи испоганят поля Компании! Большими детскими буквами Ривера писал, что делать: каждый свяжет свинье ноги, обернет тряпкой рыльце и дотащит свою питомицу до границы огороженных земель, на которых пасутся самые лучшие овцы. Целая армия ветеринаров пестует мифологическую скотину. Один австралиец стоит больше, чем стадо здешних доходяг. Прикинем, сколько он будет стоить, когда поест травки, опоганенной нашими свинками? Надвигались тучи. Люди вышли на площадь к озверевшим свиньям и по двое, по трое стали их связывать. Странное шествие вышло из селенья, читая молитвы: женщины, дети, шелудивые псы сопровождали три сотни свиней к землям Компании. В три часа дня они подошли к границе. Солдаты прицелились, поджидая, когда они границу нарушат. Но они ее не нарушили. Дон Альфонсо остановился у межи, и вместе с ним остановились триста четыре человека.
– В чем дело? – крикнул дежурный, костлявый тип по фамилии Оласо. – Куда свиней ведете?
– Попасти вот хотим, – ответил Ривера.
– Эй вы! Границы не перейдите, а то пулю всадим!
Ривера наклонился и развязал свинью. Завидев выгон, она просто взбесилась.
– Стой, стрелять будем! – крикнул ей костлявый.
Свиньи и нули вылетели одновременно, но громче пуль было щелканье свиных зубов. Выстрелы запоздали – вековой голод пожирал пастбище, и земля огласилась диким ревом. Буря неслась над лакомой травой, свиньи чавкали, хрюкали, выли. Стража стреляла; и восьмая, десятая, пятнадцатая туша падала на поле навсегда непригодное для прославленных овец Компании.
На следующий день Компания ушла с одной тысячи четырехсот гектаров.
Глава двадцать третья
о жизни и чудесных приключениях собирателя ушей
Одно дело – Рассеки-ветер, и совсем другое – Отсеки-ухо. Рассеки-ветер – это конь, и пал он еще до того, как полковник Марруэкос основал второе кладбище в Чинче. Амадор, по прозванию Отсеки-ухо, – человек. Не верите – спросите его зятя Минайю, у которого он и отсек одно из своих первых ушей. Было это на седьмой день пьянки по поводу первого причастия дочки Эгмидио Лоро. Несколько спятивший от столь благочестивого события, Лоро запер гостей на замок и бросил ключ во тьму огромного кувшина с водкой. Гости знали, что такое честь, и достойно ответили на вызов, не порываясь уйти. Ключ обнаружили через семь дней и так обрадовались, что Амадор возопил пьяным голосом:
Отдай материнские четки,
А все остальное бери!..
– Заткнись, зеркало треснет! – возроптал рябой и невоспитанный тип из Мичивилки, дремавший в углу.
– ? Не нравится – оторви уши! – ответил обиженный певец.
О ты, полуночная дева,
Прикрой свою наготу-у!..
– Сам отрывай! – предложил неосмотрительный критик и, поднявшись, пошел на Амадора с кулаками. Он и ахнуть не успел, как что-то отсекло ему ухо.
– Кому еще уши надоели? – спросил Амадор, – Эй, сопляки, музыку.
Гости и музыканты ринулись в бурное море веселья, и, зараженный общим безумьем, Амадор плясал до семи утра, а потом вернулся в горы.
Казалось бы, он доказал свою любовь к музыке, но жители Янакочи его не поняли. Не понял его даже тот, кому и по родству, и по профессии полагалось бы вникнуть в дело. Зять его, музыкант Кармен Минайя, отказал ему в поддержке, более того – он оскорбил его, когда, надравшись сверх меры, Амадор просил оркестр поиграть, пока он справит большую нужду на соседней горке.
– Ну, пожалуйста! – молил Амадор.
Минайя послал его туда, где, по его мнению, было уместнее метать не совсем благовонный бисер.
– Ах, зять, зять! Не хотелось бы мне с тобой драться…
– Пошел отсюда, пьяная морда!
– Не называй ты меня так…
Неосторожный Кармен Минайя схватил его за грудки. Лучше бы он прикрыл свое ухо! Оно досталось Амадору.
– Ну как, идете? – крикнул он музыкантам.
Укрощенные кларнеты и корнеты сопровождали нежной музыкой отправленье его естественных нужд, а на обратном пути он обломил у кактуса колючку и приколол ухо к засаленному лацкану. До семи утра он плясал с кровавой гвоздикой в петлице, а потом пробежался по улицам, вопя:
