К 1960 году у Компании было больше 500 000 гектаров – половина всех земель департамента. В августе 1960 года Ограда сорвалась с цепи. То ли она свихнулась от полувекового бега, то ли от кислородного голодания, но ей захотелось оцепить всю землю. И она двинулась вперед.

Однажды у станции Ранкас остановился неурочный состав.

Сам Скотокрад вступил в шесть утра на главную площадь Янауанки и, обогнув великолепнейший каштан, направился к пекарне, где спал Ремихио. Вернее, Ремихио не спал, а ждал одежды. Скотокрад явился к. нему, ведя под уздцы своего Дрозда, а когда они вместе ехали обратно, Ремихио был в красной рубахе и скотокрадовой шляпе, на шее же его был повязан оранжевый платок. Жители, вставшие пораньше, протирали глаза. Чудеса, да и только: сам гордый Скотокрад спустился из Янакочи, чтобы привести коня, с которым мог сравниться лишь Победитель, какому-то ничтожному Ремихио! Когда Скотокрад и Ремихио, восседая на Дрозде, пересекли площадь, из церкви вышла Консуэло и, завидев своего воздыхателя в таком блеске, разинула рот. Но горбун ее презрел, как десять лет она его презирала. Консуэло была низкоросла, красноглаза, пузата, волосы ее давно свалялись, и лишь глаза обольстительно горели брезгливой ненавистью к кошкам и к Ремихио. Кошек она купала в кипятке, а Ремихио публично оскорбляла. За что же он ее боготворил? Ведь вид у нее был такой, что, наряди ее ангелы, причеши Создатель и спроси у всех, кто жил на земле: «Хотите ее в жены?», даже погибшие души отвернулись бы. Но судьбе нравится шутить над людьми, и единственный человек, способный в нее влюбиться, оказался с ней в одном веке, одной стране и даже одном месте. Тем не менее она не обрадовалась. Если кто говорил ей по вредности: «Женишок на углу ждет!», она вскипала от злости и кричала: «Поймаю – утоплю!» или «Скоро у него горб стухнет!» Ремихио не решался влезть на колокольню, чтобы ее подкарауливать. Злые языки утверждали, что кто-то видел, как они лежали в кустах у реки. Не этим ли объяснялась ее болезненная ненависть и его собачья любовь? А сейчас, гордясь и любуясь серебряной упряжью, горбун медленно ехал к последнему своему часу на коне, достойном самого субпрефекта. За тридцать девять часов до этого Ремихио решился здесь, на углу, поднести Консуэло букет полевых цветов. Он приблизился к ней, улыбаясь той кроткой улыбкой, которая трогала даже самых скупых лавочников, и они ему давали ломаные галеты; но не успел он протянуть невинные цветы, Консуэло плюнула ему в лицо. Он побледнел и сказал:

– Что ж ты плюешься, как лама?…

От горя он клеветал. Загадочные, нежные ламы действительно плюются, но походка у них куда красивей, чем у девственной злюки. И вот Консуэло запенилась от удивления: не взглянув на нее, Ремихио прогарцевал на Дрозде. Скотокрад приостановился в восторге, а она слишком поздно оторвала взгляд от гордого всадника.

А в Янакоче к Чакону пришел выборный Роблес. Ночь (или жена) охладила его пыл.

– Ты готов, Эктор?

Чакон поднял руки.

– Сегодня омою их в злодейской крови!

Выборный почесал за ухом, где больно кусалась вошь.

– Инспектор что-то пронюхал…

– Откуда ты знаешь?

– Я сегодня к нему ходил на поклон. Он завтракал и сказал мне со значением: «Помни, на разбирательство дела пойдем только мы, власти». А я говорю: «Сеньор, народ ведь готовится». А он говорит: «Что ж, не хочешь – не пойду».

– Так и сказал?

Выборный немного помешкал.

– Больше того. «Со мной, – говорит, – пойдут пятеро, и Чакона среди них не будет».

– Да он же меня не знает!

– Знает.

– Гад какой-нибудь наклепал…

– Нет, с ним никто о тебе не говорил.

– Перепугались они там, и все.

Выборный отер пот.

– Эктор, Бустильос говорит, чтобы мы на такое не шли. Он много лет выборным был. и законы знает. Куда нам, Эктор.

Он отвернулся, а Скотокрад подмигнул Чакону.

– Не убивай его, – молил Роблес. – Не бери греха на душу!

– Зачем же я готовился? Я что, кукла?

– Не убивай, Эктор.

– Это не убийство, это казнь.

– Ты один не справишься.

– Справлюсь, – ответил Чакон с небывалой твердостью.

– Ты вооружен?

– Обыщи!

Колокол ударил в третий раз.

– Пошли, – сказал Скотокрад. – Опоздаем.

Они вскочили в седло. Площадь кишела всадниками. Люди из квартала Раби и люди из квартала Тамбос ждали под своими знаменами. Ждали женщины во главе с Сульписией: замужние – под алым знаменем, девицы – под желтым, вдовы – под черным.

Увидев Чакона, Сульписия подошла к Победителю. Как и все в Янакоче, конюшие знали, на каком он сейчас подъеме, и выбрали для него лучшего коня.

– Дай тебе господь! – сказала она. – Помоги тебе Христос! Пускай сам Спаситель направит твою руку!

Чакон был мрачен.

– Знаешь, что инспектор запретил народу туда идти?

Сульписия сразу стала старой.

– Кто тебе сказал?

– Вот он.

– Да, – виновато сказал выборный, – пойдет одно начальство. – По глазам его было видно, что он и боится, и кается.

– Земля не ихняя, – сказала Сульписия. – Земля наша общая, и мы все пойдем. Судье надо, чтобы народу было поменьше – легче обидеть.

Она повернулась к Эктору, словно Роблеса тут и не было:

– Что будем делать, Эктор?

– Пойдем, мать. Начальство пойдет с инспектором, а вы – с нами.

– Берите пращи и дубинки, – посоветовал Скотокрад.

– Конокрад и Скотокрад пойдут со мной. Ты, Сульписия, веди общину. Выйдете не сразу, догоните нас в Парнапачае. Я поеду вперед, а там обернусь к вам и дам знак. Если подниму руку и помахаю платком, спешите ко мне.

Они двинулись в путь. Ненужные рожки и барабаны молчали до самого поместья. Подождав, пока народ обогнет излучину дороги, они направились туда, где отоспавшийся инспектор грелся во дворе на солнышке.

– Добрый вам день, сеньор инспектор, – сказал Роблес. – Как спалось?

– Очень хорошо! – отвечал инспектор Галарса, лицо у которого было необычного цвета.

– Завтраком довольны?

Мелесьо де ла Вега подвел к нему великолепного гнедого под затейливым местным седлом.

– Прекрасный конь! – похвалил инспектор и обернулся к Роблесу: – Я тебе говорил – или народ пойдет, или я.

– Почему, сеньор инспектор? – так почтительно спросил Чакон, что Галарсе пришлось ответить.

– По опыту знаю. Не первый год езжу на эти разбирательства. Когда народу много, ничего решить нельзя.

– Однако, – ласково продолжал Чакон, – земля принадлежит всем.

Они миновали последние дома; Вершины эвкалиптов тронуло серебро рассвета.

К сентябрю пало тридцать тысяч овец. Народ, оглушенный бедой, мог только плакать. Утопая в море шерсти, крестьяне рыдали' навзрыд и глядели на дорогу.

В третью пятницу сентября выборный Ривера послал за отцом Часаном. Священник прибыл, и в церковь собрались все грешники до единого. Проповедь слушали на коленях.

– Отец, – спросил Ривера после службы, – за что нас карает господь?

– Ограда не от бога, детки, – ответил отец Часан. – Она от американцев. Молиться мало. Надо бороться.

Ривера побледнел.

– Разве с ними поборешься, отец? У Компании ружья, солдаты, судьи.

– С божьей помощью все возможно.

Ривера встал на колени.

– Благословите, отец.

Отец Часан перекрестил его.

И борьба началась. В четыре утра Ривера пошел по домам и созвал всех мужчин на площадь. Было еще холодно, и они прыгали, чтобы согреться. Раздали пращи и гарроты, распили три бутылки и еще затемно сели поджидать Ограду.

Солнце никак не могло выпутать лапы из паутины розового тумана» Вдруг в этой мгле появились всадники. Народ кинулся на них. Кулаки у всех налились свинцом гнева, и даже собаки сверкали росой и злобой. Работники этого не ждали и, защищая поцарапанные лица, нырнули в туман.