– Рви Ограду! – скомандовал Ривера, выплевывая, зуб.

– Как это, дон Альфонсо?

– Рвите ее и пускайте туда скот! – кричал он, отирая кровь с лица грязным платком.

Они повиновались и пошли в деревню за овцами. Тех пришлось тащить волоком, но трава совершила чудо, и через час они ели и скакали, как прежде, а вокруг носились счастливые собаки.

Вечером, впервые за много недель, в Ранкасе услышали смех. Все хвастались истинными и мнимыми подвигами. Даже лавочники подобрели, а дон Эудосио угощал всех раненых.

Борьба на этом не кончилась. Компанию встречали каждый день. Каждый день, словно на работу, выходили мужчины на древнее мужское дело и возвращались, украшенные ранами. Эгоавиль, начальник работ, двухметровый верзила, подтянул своих. Теперь они выходили не впятером, а человек по двадцать. Но борьба не утихла. Смелее всех были самые старые. «У нас зубов нет, – говорили они, – красоты нам не жалко. Это вам, молодым, нужно девицам понравиться. А нам – ни к чему!»

Но и Эгоавиль был не промах. Как-то утром пастухи с дальнего ранчо пригнали в селенье жалобно мычавших коров, похожих на морских свинок: им обрубили хвосты. Так начались измывательства. Встретив овцу, десятники ее убивали. Хуже того: однажды на рассвете три пастуха разожгли костер у подножья горы и вдруг услышали хохот в густом тумане. Они вскочили, и к их ногам покатилось что-то круглое. Они подошли и увидели, что это голова Мардокео Сильвестре.

Народу выходило все меньше, да и те, кто решался выйти, возвращались чуть ли не ползком. Роблес тщетно стучался в двери – к октябрю даже самые храбрые не смели бороться с Оградой. А в один прекрасный день с работниками прибыли солдаты. С тех пор бригаду охраняли – и напасть на нее уже значило «оказать сопротивление вооруженным силам». Как-то раз Эгоавиль явился в Ранкас под охраной трех винтовок, нагло протопал по площади и вошел в кабачок дона Эудосио.

– Дюжину пива для наших гостей, – буркнул он, навалившись на стойку.

Пришлось послушаться.

На просторе огороженных пастбищ остался один Фортунато.

В деревянных лачужках, наскоро сколоченных работниками Компании и поставленных через каждые три километра, разместились солдаты республиканской гвардии. Никто не решался их тронуть, кроме Фортунато.

Когда Эгоавиль, сукин великан, начальник над тянувшими проволоку, увидел единственного врага Компании, он чуть со стула от смеха не упал. Насмеявшись вдоволь, он ушел, но наутро снова встретил старика. Завидев всадников, Фортунато выстрелил в них из пращи. Глаза его горели, как свечи.

Всадники спешились и избили его. Он добрался до деревни ползком, а наутро вернулся в поле. Эгоавиль приказал его высечь и обозвал Жабьей Мордой. Фортунато извивался как уж, но молчал.

Когда сечь перестали, у него были искусаны губы.

– Приходи, еще получишь! – крикнул Эгоавиль.

Он пришел. Когда он вернулся в Ранкас, он был очень похож на святого Себастьяна. Четыре километра он полз три часа, а за ним тянулась красная дорожка.

– Брось, дон Фортунато, – молил его Альфонсо Ривера. – Куда тебе одному! Куда одному против пяти сотен!

– Убьют, отец! – плакали дочки. – Как мы без тебя? Кто нам поможет?

– Не ходи, Фортунато! – твердил Ривера.

Он молчал и боролся дальше. День за. днем выходил он на борьбу. Для работников же «Серро» то была не борьба, а забава. Они измывались над ним вовсю. «Бейте полегче, берегите нашу жабку!» – шутил Эгоавиль. Старик неукоснительно являлся на свиданья. Он падал, вставал и не сдавался, словно ванька-встанька. Обращались с ним то лучше, то похуже – по настроенью Эгоавиля. Например, как-то вечером некая дама по прозвищу Электрозад, выпив целую бутылку с начальником, обидела его, а наутро начальник приказал восьмерым всадникам поиграть стариканом в футбол. Они окружили его кольцом, а когда через час отпустили, лицо у него было все расквашено и он свалился на землю, как пустой мешок.

Так он лежал навзничь на траве, пока в полдень его не подобрала проезжавшая мимо телега. Он отблевался, полежал три дня на тюфяке, пока не поджило зелено-желто-лиловое лицо в пятнах живого мяса, на четвертый день встал, а на пятый взял пращу и пошел в поле. На сей раз Эгоавиль был в другом настроеньи, и ему просто крикнули на ходу:

– Иди-ка отсюда, а?

Он хотел было бежать вслед за ними, но не угнался, очень уж он ослабел, а они, гады, проворные.

Дело в том, что эти ночи он являлся Эгоавилю во сне. Начальник ехал по какой-то пустыне, ехал легко, но вдруг услышал голос, поспешил и услышал свист. Все было пусто, вроде звать некому, и он пустил коня в галоп, а проскакавши с километр, понял, что конь его и зовет. Тогда он слез, посмотрел, в чем дело, и увидел, что у коня вспухшее лиловое человечье лицо. И еще ему приснилось, что у него в комнате висит портрет Фортунато. Он рассердился, сорвал его, но оказалось, что это календарь, и на каждом листке Фортунато смеялся, показывал язык, подмигивал, плакал. И еще хуже был сон: Фортунато распяли. Прямо распяли, как Христа, а крест несли на носилках, и христиане со всей земли шли за ним и молились. На старике были те же грязные штаны и рваная рубаха, а вместо тернового венца – обтрепанная шляпа. Особенно ясно Эгоавиль разглядел его распухшее лицо. Распятый спаситель Ранкаса совсем не мучился – он часто высвобождал руку и пил водку из бутылки. Эгоавиль, весь дрожа, пошел было за ним, таясь, со свечою в руке, но старик его узнал и крикнул: «Не иди за мной, завтра увидимся!» – и подмигнул заплывшим, жутким глазом. Начальник' заорал и проснулся.

Старик спокойно сидел на камне и засучивал рукава. У Эгоавиля во рту пересохло.

– Дон Фортунато! – прохрипел он с седла. – Я очень хорошо знаю, что вы человек смелый. – Он обвел рукою круг в воздухе. – Здесь смелее вас нет никого. Они против вас сопляки. Зачем нам бороться? Куда вам одному, дон Фортунато? Компанию не одолеешь. Все деревни сдались нам. Вы один остались. Зачем это вам, дон Фортунато?

– Слезай, гадюка! – сказал Жабья Морда. – А то силой стащу.

– Дон Фортунато, очень вас прошу, не обижайте меня!

– Слезай, сукин сын, трам-та-ра-рам!

– Не будем ссориться!

– …та-рарам!

Эгоавиль оглядел дубленые рыла подчиненных и снова увидел, как во сне, лицо Распятого. Его прошиб пот. Он спрыгнул на землю. Фортунато бил его бешено, он еле отвечал.

Судья Монтенегро отправился в поместье «Эль Эстрибо». Его сопровождали санитарный врач Канчукаха, писарь Пасьон, сержант Кабрера, Арутинго и пикет жандармов. Дон Мигдонио приказал встретить его со всей пышностью. Каждые шесть часов ему сменяли лошадей и подавали жаркое. И через пять дней они проехали под каменной аркой, где пятьдесят лет назад повесил серебряное стремя дед дона Мигдонио. Нынешний хозяин – в бриджах, кожаной куртке и высоких сапогах, с шелковым платком на шее – встречал славное шествие, несколько испуганное размерами его дома.

Дом этот, в сто метров длиной, был весь усеян выцветшими окнами и дверями и так запущен, что никто не мог бы угадать замысел строителей. Мощеный двор зарос травой. Из куч навоза повылезали оборванные и призрачные пеоны, у которых совсем не было лиц. Гости пересекли двор и проникли в столовую уставленную старой английской мебелью, явно томившейся среди аляповатых настенных украшений. Обед их ждал грандиозный. Несколько часов они ели, потом пили водку и пунш. Обедали все: судья был везде почетным гостем, а писцы и жандармы, несмотря на свое невысокое положение, автоматически включались в любую церемонию. Только к шести вечера судья решился:

– Надеюсь, дон Мигдонио, вы уделите мне минутку.

Они закрылись в кабинете. О чем они говорили целый час известно не больше, чем о содержании переговоров, которые Сан-Мартин и Боливар вели в Гуаякиле.

– Подите-ка сюда, сержант! – крикнул наконец судья. Тот поставил на стол рюмку с коньяком и пошел, к ним. Новая беседа осталась такой же тайной, как совещание Наполеона с Александром I.