– Этот американец – ба-альшая гадюка! – гневно бормотал алькальд в дверях.

Столь четкое определение не воспрепятствовало тому, что воскресенье город встретил в полной тьме. Здесь и так не светло – день короткий, вечно идет снег, небо обложено, электричество приходится жечь круглые сутки – и все равно люди ощупью ходят по улице. Лишившись же жалких услад электроэнергии, Серро превратился в истинную шахту. Правда, ему не привыкать – до прибытия незабвенной рыжей бороды он ведь жил без света и никакого электричества не знал. Индейцы здесь мерли как мухи от непосильного труда. В испанские времена работать было очень опасно, да и при Республике рабочих рук сильно не хватало. Какиндейцев ни стерегли, они отсюда сбегали, и пришлось пожизненно запереть их под землей. Красноречивые ловцы разъезжали по округам, обольщая народ огромными заработками, и даже платили вперед. Соблазнившись водкой, отрезом на костюм, рубахой и – подумать! – ботинками, пеоны ловились хорошо, а в городе ныряли под землю и обратно не выныривали. Вооруженные часовые держали их насильно в сырости шахт. Они и жили там, и умирали, а если десятник иной раз вытаскивал кроточеловека на землю, тот сам просил, чтобы его возвратили во мрак. Они вынести не могли света! А добились одной поблажки: семьи их пустили к ним вниз, и жены, дети, даже собаки поселились под землей. Тысячи кроточеловеков работали, ели, плодились в подземных селеньях, обширных, как сам город. У них изменились глаза, и кротодети не верили в сказки о том, что, кроме факелов, есть какое-то другое солнце. Никто никогда не узнает, сколько там было народу. Они и похоронены не в городе, а еще ниже под землей. Ну а сейчас, в шестидесятом, было все же полегче. Мрак, в который м-р Троллер погрузил горожан, сказался в основном на распорядке дня. Изловить минуту для покупки хлеба стало почти невозможно, а сходить в парикмахерскую решались только смельчаки. Все блуждали наугад и натыкались друг на друга. Наглость м-ра Троллера помогла лишь низким душам: они били своих врагов и натягивали веревки, чтобы порадоваться падению ближнего, а для любителей чужого наступил золотой век. Воры правили городом, нищие жирели, и самые последние из них питались одними курами. Народ, себя не помнивший от злости, делился на две партии: одни ругали вовсю америкашек, другие злобно радовались, что скоро начнется заваруха. Ко второй партии примыкали парочки, по чьей вине мрак буквально трещал от поцелуев. Девицы шли за хлебом и приносили младенца. Парни благословляли Компанию. Неверные жены оставляли в постели мешок с картошкой вместо себя. Дурной характер м-ра Троллера навлек долгожданную кару на строгих отцов, постылых мужей и неугомонных мамаш. Напрасно мужья и отцы обрыскивали город – ветер здесь сильный и факелы не горят. Но до ярко освещенного обиталища м-ра Троллера не доходила благодарность бесчисленных сердец. Ровно через девять месяцев распря власть имущих резко подняла демографическую кривую, и счастливые парочки возмечтали было назвать новых жителей города именем Гарри. Однако Компания не сумела этим воспользоваться, хотя достаточно было разослать по распашонке или хотя бы по открытке с поздравлением. Но Каменный Дом не использовал случая, отношения не наладились, а, казалось бы, чего проще!

Злые языки – единственный городской архив – расходятся во мнениях. Донья Хосефина де ла Торре, предводительница дам змеиной породы, решительно отрицает достоверность настоящей главы. Эдувихис Долор, возлюбленная местного лекаря, утверждает, что слышала все это из его уст. Мы не знаем, кто был тому свидетелем, но, по завереньям некоторых историков, судья Монтеяегро прослезился, услышав о смерти Амадора, по одной версий – от жалости, по другой – от радости. Летописцы, приравнивающие эту реакцию к слезам. крокодила, прибавляют, что он еще и улыбнулся той самой улыбкой, какой улыбается Люцифер на знаменитой местной фреске Страшного суда. «Наконец-то власти Янакочи в моих руках», – думал он, под эскортом нотариусов и жандармов опознавая труп несчастного любителя ушей. Опровергая ученых, пытающихся внушить нам, что перуанские судьи плакать не умеют, судья отер еще одну слезу и велел перенести тело в Янауанку. Как истый политический деятель, Отсеки-ухо вступил в город на плечах народа. О том, что было дальше, нет единого мнения. По-видимому, движимый состраданьем, судья не отдал труп медикам, а приказал отнести его к себе домой. Как истинный художник, Отсеки-ухо дождался после смерти того, чего не ведал при жизни. Судья приказал разогнать зевак и оставил при покойном лишь его брата Прокопио, который не столько страдал из-за своей потери, сколько боялся сесть на покрытый зеленым пластиком стул. Над холодеющим трупом судья объяснил своему слушателю, что отцы Янакочи лишили искусство ушесечения одного из лучших представителей, но, как на беду, нет нужных доказательств злого дела. Однако на то и существует юстиция, чтобы исправлять несправедливости. «Если мы его немного поцарапаем, – сказал судья, – преступники не смогут надсмеяться над вашей семьей». «Это грешно, сеньор!» – забеспокоился Прокопио, но судья придерживался других богословских взглядов. «Грешно, – сказал он, – когда убийцы смеются над правосудием. Что ж, отвечать тебе…» – и вперил взгляд (несколько тусклый для столь торжественной сцены) в мышиные глазки собеседника, который только и понял, что ему придется за Что-то отвечать. «Вам виднее, сеньор», – забормотал он. Позвали Ильдефонсо. Тот явно горевал и, гонимый жаждой правосудия, потащил покойника в какие-то дворы. По-видимому, там его не только царапали, ибо по возвращении он являл собою идеальный набор шишек и ран, явно нанесенных камнями. Зрелище, достойное кисти импрессиониста, чуть не свалило Прокопио с ног, но его успели утешить тремя сотнями «на поминки». А деньги, как известно, укрепляют лучше, чем самые сочные плоды!

В тот же день санитарный врач установил, что погибший был до смерти избит каменьями. Блюдя интересы прославленной слепой богини, судья Янауанки немедля приказал взять под стражу подозреваемых. И по любезному приглашению Кабреры в каталажку вошли Агапито Роблес, Блас Валье, Алехандро Гун, Синфориано Либерато, Фелисио де ла Бега, Хорхе Кастро, Хосе Рекес, Кармен Минайя и два его брата.

Через неделю их письменно пригласили в уанукскую тюрьму, где они и задержались на год.

Один Эктор Сова, прозванный Изгоем, не услышал зова правосудия – ему удалось под покровом града выбраться из округи. Снег, заметавший дороги, не помешал ему: семь дней спустя он вступил в Уамалиес, где обитал самый храбрый из его тюремных приятелей – Пис-пис Золотая Улыбка. Не болезнь и не чужой кулак вынудили его вырвать крепкие белые зубы и вставить сверкающую челюсть: он сделал это, чтобы стать неотразимым для женщин. Плата его не смущала – он выращивал мак и помогал помещикам избавиться от лишнего скота. Однако посверкать ему пришлось недолго. В одну из вылазок он неосторожно засмеялся, и пастух его узнал. В тюрьме он хотел заменить золото на скромное серебро, но приятели его отговорили. Жандармы уважали его не только за ценные зубы, но и за то, что он разбирался в ядах. Когда его матери надоело кормить семь ртов и она его бросила на площади в Уануко, он, на свое счастье, повстречался с доном Анхелем де лос Анхелесом, лучшим знатоком ядов, и тот увел его в сельву. Там он и выучился тайному искусству и, говорят, помогал великому травнику в знаменитом поединке, в котором, заметим, повинен не дон Анхель, а неразумное правительство, пожелавшее пристроить врача с дипломом. Когда в этих местах узнали, что им посылают врача, губернатор три дня скакал на коне, чтобы отправить телеграмму: