Но на шестидесятом километре Платонов приметил машину, следующую за ними по пятам. Указал на нее охраннику и Анатолию, сам увеличил скорость.

— Если не рэкет — отвяжется! — усмехнулся криво. Но машина нагоняла. Вот она подошла совсем близко. В салоне молодые парни — бритоголовые, в темных очках. Требуют остановиться.

— Крутые! Тряхнуть решили! Поспешили гады! Ни хрена у нас нет! — Юрий выжимал из «Ауди» все возможное.

— Пригнитесь! Стреляют! — крикнул охранник. Но погоня уже пробила покрышки и машину занесло, развернуло на магистрали. Пришлось тормозить, ехать с пробитыми колесами было невозможно.

Едва остановились, к ним тут же подскочили крутые. Без объяснений выволокли из машины, втолкнули в свою, стоявшую впритирку. И повезли куда-то.

Их везли недолго. Вскоре машина остановилась, и Юрия с Анатолием выволокли из салона. Дальше — не хочется вспоминать. Их свалили па землю и били так, что дышать стало нечем. Грубые ботинки могли точно сказать, сколько у кого перебито ребер и костей. Всех троих втаптывали в землю. Охранника за попытку к сопротивлению — особо. Тот ругал крутых последними словами, грозил. И тогда его пристрелили. Анатолий понял, что попал в слишком жесткие руки и вырваться отсюда будет мудрено.

— Бешмет! Куда этих козлов? — донеслось до угасающего сознания Ведяева.

— Как всех! В траншею! В ошейник и на цепь. Разделите хорьков. Пусть капают отдельно! — распорядился кто-то.

В следующий миг Анатолий почувствовал па шее давящее железо. Его куда-то поволокли, столкнули вниз — в грязь лицом. А на следующий день к Ведяеву подошел тот, кого звали Бешметом.

Он все допытывался, где бриллиант, куда подевали деньги узбеков? Если ответ не устраивал, Анатолия били.

— Выгораживаешь своего козла? Ну, падла, не дотянешь до утра! Урою в траншее! — грозил Бешмет. Когда надоедало трясти Ведяева, приказывал ему рыть траншею, а сам брался за Барина.

Конюх слыхал крики и вопли Платонова. До него доходило, как куражились над ним крутые — целой сворой, не щадя.

Его обзывали так, что остальные мужики, сидевшие па цепи в траншее, втягивали головы в плечи и шептались меж собой:

— Прибьют! Не дотянет до ночи.

— Видать, круто общипал кого-то…

— Хрен с того толку? Уже не попользуется…

— Кажется, кончился…

— Не-е, хрипит, живой покуда.

— Не сегодня, так завтра кишки вывернут.

— Чего жалеть? Кого-то достал!

Мужики спрашивали Анатолия, за что их взял Бешмет? И сочувственно качали головами.

— Мы не заложники. Это тех хватают ни за что — невинных! Мы — за грехи! Оттого смертниками стали. Никому не выбраться живьем. И тебе тоже, — предупреждали Ведяева.

Он, как другие, копал траншею под фундамент коттеджа. Отказаться никто не посмел. Были такие прежде. С ними быстро расправились крутые па глазах остальных. Эти уроки запомнились накрепко.

— А ты за что попал? — спросил Конюх соседа.

— Кидняк устроил бабе. Не думал, что сыщет защиту. Теперь все вернули ей с лихвой. Моих подчистую обобрали. А меня не отпускают. Свои проценты взять хотят, — пожаловался, откашлявшись кровью. Через три дня он умер. Тихо, молча отошел ночью. Его тело выволокли на цепи из траншеи. Скоро и двое других избавились от мук. Один всю ночь стонал. Все прощения просил у кого-то.

Ведяев лишь в первую педелю надеялся на чудо, верил в избавленье. Но понял вскоре, что в жизни сказки не сбываются. За неделю в траншеях умирало не меньше десятка мужиков. Живым, на своих ногах, отсюда не вышел никто.

Как кормили их, лучше не вспоминать. Килька в сравнении с этим показалась бы царским угощеньем. Воду пили прямо из траншеи, где ходили, куда мочились.

Какая постель? Даже слабого укрытия над головой не имелось. И всякий день крутые чесали кулаки на каждом пленнике.

Анатолий сотни раз жалел, что не успел уйти от Платонова вовремя. Он ругал его последними словами. Но, услышав, как стонет и кричит Юрий от истязаний Бешмета, умолкал в ужасе.

Самого Ведяева избивали не столь жестоко. Когда он начинал терять сознанье — оставляли в покое. Барина — пока не захлебывался кровью.

Ведяеву много раз хотелось поговорить с Юрием, но это было нереально. Короткая цепь не давала возможности вылезти из траншеи и дойти до Платонова. Тот был прикован далеко, до него не докричаться, не позвать.

От мужиков по цепочке узнал, что плохо Юрию и жизнь ему надоела. Что просит он Ведяева простить его и, если повезет помереть скоро, не проклинать вслед…

Анатолий тихо плакал ночами. Ему было страшно среди полутрупов. Случалось, они падали на ходу и, коротко дернувшись в грязи, умирали. Ведяев видел, как за ним наблюдают крутые. Иногда мимо проходил Бешмет. Окинет злым взглядом, на лице кривая ухмылка. Просто мороз по коже. Что ждать от такого?

В ту последнюю ночь он и сам поверил, что дни его сочтены. Перестали повиноваться руки и ноги. От голода или побоев резко ослабела память. В груди хрипы и боль. Он начал завидовать мертвым. И ждал, когда ему повезет.

Анатолий уже стал забывать свое имя. Да и к чему оно здесь — в траншее? Может, оттого и не понял сразу, что его зовут.

— Ведяев! Анатолий Алексеевич!

Отозвался не сразу.

Ему не верилось, что он покидает траншею.

«Меня уводят? Куда? Я еще не совсем помер. Хотя, какая разница? Днем раньше, днем позже?» — не понимая происходящего, он послушно влез в машину, куда ему указали. Привык к послушанию.

На полу в машине Анатолий увидел Платонова. Тот лежал, свернувшись в лохматый, грязный ком. Может, отдохнув, они поговорили бы. Но… Откуда взялась эта обида? Ведь столько выстрадано и что еще предстоит? Недавнее вспоминать не хотелось. О будущем думать боялись.

«Кто виноват в случившемся?» — трясет обоих один вопрос. Но даже для разговора не стало сил. Конюх лишь оглядел Барина ненавидяще. Тот все понял и отвернулся.

…Как темно в камере! Ведяев нашарил в потемках дверь и из последних сил постучал в нее:

— Позовите следователя. Скажите, хочу на допрос.

Юрий всю жизнь считал себя везучим. Вот и теперь, когда мужики вокруг помирали, он выдержал все и дожил до избавленья. Платонов всегда в него верил и знал, что не умрет в зловонной траншее, обязательно вырвется на волю. И дождался…

Он мигом понял, что крутые его уже не достанут. Они сами попали в руки милиции и, как знать, сумеют ли выкрутиться?

Барин решил не вспоминать траншеи, забыть их поскорее.

«О траншеях меня не спросят. Это как пить дать. А вот за что угодил в них? Тут уж помурыжат. Кажется, следователь попался из идиотов. Ведь я намекнул ему на благодарность, должен был понять. Так нет, дураком прикидывается. А может, и есть такой? Но главное сделано — от крутых избавили. С ментами все проще, можно будет отвод следователю заявить, коли начнет доставать. Заявлю, что грозит подбросить мне крутых, мол, те сами разберутся. Ведь это правда! Ну а я скажу, что не доверяю его объективности. Назначат другого. Тому не захочется быть оплеванным, посговорчивее будет. Глядишь, договоримся, поладим», — размышляет Платонов, глядя в потолок.

Он хвалит самого себя за сообразительность.

«Ведь вот и на допросе отлично держался. Нигде не лажанулся, не перешел границ допустимого. Как истинный интеллигент! Следователь терял терпение! То па мораль, то на угрозы срывался. Слабак или новичок! Да разве меня на такое возьмешь? Эх-х, зеленый мальчишка! Твой допрос для меня — детский лепет. Что скажут тебе крутые? Они не захотят светить самих себя! Это и дураку понятно. Так чего мне их бояться? Мы с ними — в тандеме — заодно. И ни хрена ты из нас не выжмешь, — усмехался в сумрачную пустоту зловещей ухмылкой. — И не таких обламывали, заставляли себя слушать! Ведь и я не из траншеи на свет появился!»

Платонов улыбался, вспоминая веселую, разбитную тетку, вырастившую и воспитавшую его — родившегося седьмым в своей голодной деревенской семье, где ждали появления на свет хоть единственной девки — помощницы для матери. Но родился он — Юрка. И отец, отчаявшись, решился отдать последыша своей сестре — в дети насовсем.