— Разбежался люд навовсе. Расскочились все, вылупив глаза кто куда. В города разъехались, на легкий хлеб позарились. И твои также. Никто остаться не схотел. Землю обузой обозвали. Да и как жить? Света не стало, газ перекрыли, телефоны обрезали, а и денег платить не стали. Ну хоть в петлю лезь иль с топором на дорогу выходи. Да и на ней никого, окромя волков. Стали люди с голоду пухнуть. Старики, те, что без детей, на пенсию не вытянули. Да и ее придерживали. По три-четыре месяца не платили. Померли те. Там другие умнеть начали. И сбегли. Кому охота живьем закапываться?

— А мои-то как? Куда уехали?

— Куда все! Следом за людьми в город подались. В месяц вся деревня обезлюдела.

— Дунька-то как?

— Она фельдшеркой куда-то приткнулась. Мужик ее в собачатниках. Псов в больнице лечит. Ихний сын, твой племяш — нынче в армии служит. Они б давно уехали. Но мамаша твоя — Ивановна, никак не хотела с места срываться. Видно, тебя ждала. Да не повезло. Ушла, не дождавшись. Развязала руки Дуньке. Та, едва схоронив, сороковин ждать не стала и умоталась с деревни.

— Пить хоть бросила?

— Дуняшка? Да помилуй Бог! Разве ж она пила? Выпивала раней помалу. А как пришла та окаянная перестройка, так не то что пить, срать нечем стало. Нынче не на власть, всяк на себя надеется.

— К мамаше на могилку приезжает?

— Ох, Никитушка! Откуда мне про то ведомо! На погост наш сторожа сыскать не могут уж три зимы. Меня уговаривали. Да что смогу? Я со своей избы лишь до ветру. На погост не дойду уже. Далеко. Да и о бок с покойными сколько проживу? Тут хоть светлая память держит в жизни. А там уж ничего. Ну, да расскажи про себя. Где скитался? Оброс семьей, детьми? Иль все в бобылях векуешь? — присел на завалинку.

Никита рассказал Федоту все без утайки.

— Бедолага ты наш сердешный! За что тебя Бог долей обделил? Послал на путь единых злыдней. Ну, одну, это точно, знатно покарал. Торшиху! Энту змеюку кобыла лягнула в самые сиськи. Думали, не отдышится и не продохнет. Но проперделась. Встала. Вот бы дуре покаяться в грехах. Куда там! Распушила хвост веником и цельный год тут дрозда давала с председателем. Но перестройка вымела их обоих с должностей. Люди им не поверили.

Председатель с семьей в город сбежал. А Торшиху болезнь приловила. Сиськи, те, что кобыла лягнула, пухнуть стали и болеть. Повезла она их в город, проверить. В них болесть сыскали страшную. И отрезали обе враз! Она без них с год промаялась. Орала не своим голосом. Глаза на лоб лезли. И все просила вашу Дуньку про уколы. Та делала, покуда было чем. А когда лекарство кончилось, отказала. Торшиха через месяц померла. Оно и понятно, не сдюжила боли. А может, грехи утянули в землю. Оно не только Торшиху на погост унесли. Целое кладбище поселилось на выезде в город. Почитай треть деревенских повымирала. И не только у нас. У всех так-то.

— Господи! Как же жить теперь? Вернулся в отчий дом с чужбины, а и в нем — пустыня! Никого! Доколе мне маяться неприкаянно? — вздохнул Никита.

Рядом Федот вытирал слезящиеся глаза. Вздыхал, вздрагивал иссохшим телом. Ему не легче Никиты приходилось. Жизнь давно пошла на закат. И впереди — ни малейшего просвета.

— Ладно, Федот, пойду к Егору. Навещу его. Вдвоем с ним жить стану.

— Где? Ить и Егор ушел.

— Куда? Тоже в город подался?

— Да что ты! Бог с тобой! Какой город? Он никогда не уезжал с деревни. В ей и остался навовсе. К Господу ушел. Помер. Нежданно стряслось. Поехал за дровами в лес. Там, пока рубил, разогрелся. А поленья-то в сани складывать — фуфайку надо было надеть. Он и не подумал. Зато мороз не зевал. Прохватил до костей. Дыхалку и заклинило. Покуда поняли да стали лечить, уже поздно было. В неделю истаял, как свечка. Аккурат после Крещенья отошел.

Жалели его обе деревни. Голосили на весь свет. Да что толку? Этим не воротишь человека. А уж какой хороший мужик был! Никто, хочь две деревни хоронили, не сказал вслед ему худое слово. А ен, так сказывали, перед кончиной все тебя звал. Сказать хотел что-то. Но не смог, не успел. Так-то и остался ты в свете сиротиной. Полное кладбище родни. А в деревнях — никого! Ни единой души.

Может, пойти тебе в сторожа погоста? Там со своими всяк день будешь. Доглядишь их могилы. Может, с Дунькой свидитесь. Когда-то приедет, куда денется? Делов на кладбище немного. Работы почти нет. Отдохнешь в тиши и покое. За это тебе деньги платить станут. Пусть и небольшие, но вместе с пенсией на жизнь хватит. А там и я когда-нибудь навещу. Много не обещаю. Но картохи и луку дам. Чесноком поделюсь.

Когда вовсе подправишься, сам свой огород поднимешь. Все подспорье будет. Небось не разучился, не позабыл про работу деревенскую? Нам, покуда живы, нельзя землю бросать. Она — жизнь наша, Никитка! Тут народились, здесь и отойдем. Соглашайся, касатик. Не покидай, не гляди на сторону. Ить поглянь, поганый зверь — волк, а и энтот свово логова не кинет. Нешто мы глупей его? — умолял Федот.

— Да куда пойду? Кому нужен? Намыкался по чужим углам. Чуть не сдох. В себя бы прийти. Окрепнуть малость. Поверить, что вживе уцелел. Одно горько. Память доставать стала. Добьет она меня! За маманю и Егора! Виноват я перед ними. Опоздал. Может, и пожили б они.

— Э-э, Микитка! Всякому свой век Господь отмерил. Люди к тому не прибавят и не отымут. Кто мы есть? Слабые человеки! Оставайся! Но не в этом доме! Невезуч он и несчастлив! Столько бед, сколько в ем, никто не пережил. И ты забудь его. Покойных помни. А дом обходи. Лучше жить в кладбищенской сторожке.

…Последовал человек совету Федота. Остался сторожем на кладбище. Но деревню навещал. Бывал у Федота. А когда увидел Ольгу, перестал уважать старика. Так и не поняв, зачем тот помогает выжить сучьему отродью — бабе?

Вскоре увидел воров и бомжей. Вовсе не стал показываться в Березняках. Тут же сам Федот пожаловал на Пасху. Поделился радостью, мол, деревня оживает, люд в нее приехал, переселенцы со всего света. В брошенные дома вселяются, обживают их. И в Никиткиной избе семья прижилась. С детьми, все как положено. Новый хозяин дом ремонтирует, хороший мужик…

И не стерпел Никита. Пошел глянуть на свою избу. Та и впрямь, подбоченилась. Словно Торшиха на колхозном собрании перед соседями бахвалится. Вымытыми окнами посмеивается. Даже дорожка от калитки к крыльцу забетонирована. Огород и сад ухожены. Всякое дерево обкопано и побелено. Забор выправлен. Нигде ни соринки. Такого порядка изба и участок не знали давно.

Никита невольно залюбовался домом.

Кособокий и неказистый, с порванной рубероидной крышей, он, казалось, был обречен. Но… И к нему весною вернулась жизнь.

В огороде копалась на грядке женщина, новая хозяйка дома. Она приметила Никиту, но только ниже опустив голову, поспешно рвала укроп.

Никита позвал ее тихо. Хотел предупредить о лихой судьбе избы. Но женщина даже не глянула в его сторону. Зато бомжи углядели кладбищенского сторожа. Рассказали о нем Федоту, потом и новому участковому. Семен Степанович Костин долго слушал Федота. И решил не рассказывать Рогачеву о Никите, который так и не успел предупредить Катерину. Она убежала в дом, испугавшись человека, похожего на чучело, украденное с огорода. Катерина приняла его за бомжа. И видела всего один раз в жизни.

Никита даже не предполагал, чем мог поплатиться за те короткие минуты, проведенные возле своей избы. Лишь потом, когда узнал от Федота, в чем заподозрили его бомжи, решил до самого конца жизни не подходить к живым бабам. Счел их карой для себя. И никогда ни на одну не оглядывался. Сказав себе, что быть живым средь мертвых лучше, чем наоборот.

— Меня вызывают в управление, — сказал Костину Славик Рогачев. — Наверное, что-то случилось. А может, снова «на ковер» к начальству попаду за эти убийства. Начнут спрашивать о результатах, а их нет. Видимо, другого следователя назначат. А мне — выговор. Ну да как бы там ни сложилось, я прошу продолжать контролировать ситуацию здесь. Наблюдайте за людьми. Человек вы опытный. Присмотритесь. Ведь убийца где-то рядом. Кто он? Заподозрить можно любого. Но ошибиться не хочется.