Пока Рогачев заполнял какие-то бумаги для Ведяева, Казанцев успел ему сказать:

— Впредь помни, что скажу тебе. Не покидай друзей. Они у тебя были — на работе. Не меняй их на сытость. Чтоб, оставшись наедине с собой, мог спокойно назвать себя по имени. Не оглядывайся в прошлое. Оно позади. У тебя еще есть запас времени. Вернись в себя. И поверь, что вокруг люди… Ревизору тоже не прожить без их тепла. Как и другим, — спрятал недавний бомж за спину дрожащие руки и отвернулся к окну, загляделся на безоблачное небо, синее-синее…

Из того же окна он смотрел, как Ведяев покидал следственный изолятор. Человек очень спешил, шел, выставив вперед плечи, махал руками, будто хотел улететь отсюда, от своих воспоминаний, но ноги не слушались. Они заплетались, спотыкались на каждом шагу.

«Ничего. Это скоро пройдет», — подумал вслед ему Казанцев, все понимая и сочувствуя человеку.

А через две недели, когда следствие по делу подошло к концу, Рогачева среди ночи разбудил телефонный звонок:

— Скорее! Приезжайте!

— Что случилось? — спросил дежурного.

— Горелый повесился!

Вячеслав мигом оделся, примчался в изолятор. Дверь в Яшкину камеру была открыта.

— И с чего это он? — удивлялся охранник. — Никто к нему не заходил, пальцем не тронул. Один все время канал. Какое лихо его укусило? Тихо так отошел, лежа удавился. Гляньте! — указал он на полосу материи, заменившей веревку. — От своей рубахи откромсал!

Из кармана брюк Яшки торчала записка. Она была адресована Рогачеву.

«Ну что, следователь? Не удалась расправа надо мной? А ведь мечтал ты устроить показательный процесс, чтоб на меня глазела толпа и, усираясь, требовала только расстрела. Вы так хотели расправиться со мной! Вам не хватило мучений, какие перенес я за свою жизнь. Но что она есть? Цирковое представленье у ворот погоста! Я больше не хочу играть в нем! Скажешь, что струсил Яшка? Хрен всем вам. Попробуй сам влезть в петлю, тогда поймешь. Не от страха это! Я решил уйти из жизни еще тогда, когда заговорил у тебя на допросе. Устал от ненависти своей и вашей, устал от мести и расправ. Ушел сам, без приговора и чужой помощи. Вы затравили меня и с самого детства приговорили к смерти. Впрочем, ее никому не миновать. Вопрос лишь во времени. Но столь уж важно, когда уйти? Прожившему без любви и тепла смерти бояться не стоит. Она мне — награда за все. Я ухожу без сожалений, проиграв целую жизнь. Но что я мог изменить в ней? Лучше было бы не рождаться, верно, следователь? Вот и решил исправить роковую ошибку. Я простил всех, кто причинил мне в жизни боль и обиды. А потому сам ухожу налегке. Да только непрощенным… Ведь и смерть избавляет лишь от мучений, но не от злой памяти и проклятий вслед. Когда-нибудь и ты, устав от жизни, поймешь меня…»