— Итак, любимый, — сказала женщина, — я зайду к тебе завтра утром.

— Буду ждать, — откликнулся Гальский, — до свидания.

Он никогда не спрашивал, как удаётся Олимпии в любое время дня и ночи свободно проходить в больницу; прекрасно знал, что для людей её типа общие ограничения, в том числе и административные, никогда не бывают преградой.

Олимпия вышла, и через минуту в палате появилась невысокая медсестра.

— Как приятно у вас здесь пахнет, пан доктор, — заметила она с лукавой улыбкой.

— Приятно, — согласился Гальский, — но…

— Что значит «но»? — заинтересовалась медсестра; она всегда любила разговаривать с сентиментально настроенными больными, уже выздоравливающими, и особенно — на любовно-семейные темы.

— Сестра Леокадия, — ответил Гальский, — я и сам не знаю, почему.

— Наверное, вы уже скоро выпишетесь из больницы, — сообщила сестра. — Доктор Мочко сказал, что если вы будете себя спокойно вести и ограничите визиты этой пани, которая только что от вас вышла…

— Что значит «ограничите»? — как-то неуверенно спросил Гальский.

Сестра Леокадия прищурила небольшие, но весёлые глаза.

— Пан доктор, — улыбнулась она, открывая ряд крепких мелких зубов, — такие длительные посещения в закрытой комнате и здорового бы утомили.

— Вот несчастье! — простонал Гальский. — Теперь обо мне будет судачить вся больница. С чего это?

— Только не преувеличивайте, — успокоила его сестра Леокадия.

— Доктор Мочко сказал, что если всё будет в порядке, то вы сможете уже послезавтра, то есть в субботу, встать с постели. А через десять дней выпишетесь. Может быть, что-нибудь принести?

— Нет, благодарю, — раздражённо ответил Гальский, — ох, уж эти сплетни… Я на вас обиделся, — по-мальчишески надувшись, добавил он.

— Напрасно, — приветливо сказала сестра Леокадия, настежь распахивая окно, через которое сразу же ворвался в палату свежий весенний воздух. — Я понимаю, — выходя добавила она, — такая красивая женщина…

«И всё-таки не то, что надо, — подумал Гальский, удобно улёгшись на спину и вдыхая свежий воздух, — она действительно красива и очень добра ко мне. Но не то».

Кто-то постучал в дверь. «Марта! — Гальский словно почувствовал укол в сердце. — Наконец!»

— Прошу! — крикнул он, пытаясь справиться с собственным голосом.

Дверь открылась, и на пороге появился Колянко.

— Можно?

— Пан Эдвин! — через минуту успокоившись, обрадовался Гальский, — давненько я вас не видел…

Колянко подошёл к кровати и устроился сбоку на стуле. Он постарел лет на десять: покрасневшие веки, синие тени под запавшими глазами, небритые щёки, серые складки вокруг рта, мятая, землистая кожа. Исчезли его обычная элегантность и опрятность. Несвежий расстёгнутый воротничок рубашки цвета хаки, кое-как завязанный галстук того же цвета ещё сильнее подчёркивали запущенность и внутреннюю опустошённость Эдвина Колянко.

— Действительно, — сказал Колянко, — давно я у вас не был. И вот подумал, что надо проведать. Как вы себя чувствуете, пан доктор? — заботливо спросил он, обводя взглядом потолок, кровать, бутылочки с лекарствами, лицо Гальского, затем снова кровать и окно.

Гальский привстал, поднял повыше подушку и сел.

— Ничего, — озабоченно сказал он, — уже лучше… А вы, пан Эдвин? Не знаю, как выразить вам своё сочувствие. Ведь я понимаю, кем был для вас этот парень. Меня его смерть потрясла. Какой ужас!

— Так вы уже знаете? — Колянко исподлобья взглянул на Гальского.

— Знаю. Прочитал в сегодняшних газетах. Писали в информации о совещании общественных контролёров.

— Да.

— Жаль парня, очень жаль! Действительно способный был парень. Я читал его репортаж о ЗЛОМ. Хорошо написан. Сразу же было понятно, о чём речь. Это и есть мастерство — вроде бы запутывал дело и одновременно разъяснял. Настоящее искусство.

Колянко тяжело вздохнул, с усилием, будто поднимая тяжесть, давившую ему грудь.

— Не он написал эту статью, — хрипло кашлянув, сказал он.

— А кто же? — удивился Гальский.

— Я.

Гальский беспокойно шевельнулся.

— Как вы? — неуверенно начал он, — ведь в газетах писали, что эта статья…

— Возможно, — усталым голосом сказал Колянко, — но эту статью написал я.

— Так почему же вы сейчас?..

— Потому что Дзярский говорит, что я не должен себя выдавать. Чтобы избежать возможной опасности. И вообще… для облегчения следствия. Поручик Дзярский, вы же его знаете?

— Знаю. О нём много пишут сегодня в утренних газетах. Становится популярным. Итак… — Гальский протянул руку за сигаретой, — таким образом, дело ясное: ЗЛОЙ из мести убил репортёра Вируса. Вы считаете это окончательным решением мрачной загадки?

Колянко пожал плечами.

— Я и сам не знаю, — беспомощно ответил он, — совсем запутался. Может, действительно так и было?

— И вы в это верите? — Гальский приподнялся на постели. Он ощутил внезапный прилив энергии, свойственный выздоравливающим. — Верите в глупую выдумку? Неужели забыли о наших разговорах в начале всех событий? Ведь мы тогда вдвоём распутали эту историю! Первыми обратили внимание и, наверное, до сих пор верим в наши первоначальные предположения, разве нет?

Колянко выглядел как человек, которому работа мысли причиняет физическую боль.

— Может быть, и да, — неуверенно ответил он, — в конце концов… не знаю… Вы, пан доктор, не знаете всех подробностей. Из-за своей болезни вы сейчас не в курсе дела. Возможно, Дзярский в чём-то прав. Я думаю уже три дня и три ночи и ничего не могу придумать. Теряюсь. Столько переплелось доказательств, следов, возможностей, и в этой путанице — труп Кубуся… Такой, каким я его видел там, на Очках… — Он потёр небритый подбородок, и в этом жесте было глубокое отчаяние.

Гальский глубоко вздохнул и протянул Колянко сигареты.

— Нет, это сделал не ЗЛОЙ, а кто-то другой.

— Возможно, — Колянко закурил и с жадностью затянулся, — но кто?

— Этого я не знаю. Знаю только: то, что нам известно о ЗЛОМ, полностью противоречит этому поступку. На первый взгляд, если не углубляться в суть дела, здесь всё логично: опороченный в газете хулиган, бандюга и авантюрист решил отомстить и свёл счёты с тем, кто это написал. Но мы знаем, пан Эдвин, что всё не так, ведь правда? Припоминаете ли вы наши первые разговоры о ЗЛОМ, ещё в феврале, в той кофейне на Пулавской? Мы согласились тогда, что эти, казалось бы некоординированные случаи, являются одной организованной акцией, осуществляемой человеком, которого толкнуло на это что-то очень серьёзное? Помните, как мы пытались постичь мотивы таких поступков, живые чувства того, кто для нас был тогда почти миражем, тенью, неуловимым фантомом, оставляющим следы в виде лежащих на земле врагов? Вы же помните, как мы пришли к выводу, что только большие чувства, рождённые в огне тяжёлых переживаний и внутренних конфликтов, могут подвигнуть на столь самоотверженные и последовательные действия? Теперь мы знаем о ЗЛОМ намного больше и, возможно, поэтому теряем в многочисленных новых подробностях чётко очерченную цель его борьбы. По-моему, ничего не изменилось, просто поступки этого человека обросли уличными легендами, помутнели в хаосе сплетен, оттого и обвиняют его в преступлениях, к которым он не причастен. Я не знаю, кто убил Кубуся Вируса, — существует милиция, чтобы это расследовать. Но я точно знаю и верю, что не ЗЛОЙ его убил, так как ЗЛОЙ борется за спокойствие в нашем городе, и его враг — только топкое болото варшавской уголовщины.

Колянко впервые чуть заметно улыбнулся; что-то похожее на прежнюю хищную живость блеснуло в его глазах.

— Дело в том, — сказал он, — что хулиганство и преступность тесно связаны между собой. Выходит, вы этого не замечаете, так же как и поручик Дзярский долгое время не мог это понять. Он разграничивал две вещи — отдельно хулиганство и дурные привычки и отдельно преступность. И лишь смерть Кубуся убедила его в ошибочности подобных взглядов. Я вижу, чувствую, как оно есть на самом деле. Думаю… — голос редактора Колянко дрогнул, — мне кажется, был один человек, который мог бы всё разъяснить. Потому он и погиб… А я… У меня больше нет сил искать и размышлять… Боюсь, — сказал он так неожиданно и таким шёпотом, что у Гальского тревожно забилось сердце. — Я боюсь, — повторил он почти со слезами в голосе, оглядываясь вокруг, — вы слышите, я боюсь… Боюсь, чтобы мне не засыпали глаза толчёным стеклом! Чтобы кто-нибудь не полоснул бритвой по лицу! Сам не знаю, когда это может произойти и где… Боюсь!