— Похоже на концерт-променад в Альберт-холле!

Баронесса Тиссен тоже поет.

После нескольких проигрышей, когда пение публики стихает, оркестр Концертгебау, без дирижера, но дирижируемый хорошим вкусом, молчит несколько секунд, минуту, и вот скрипки, все вместе, начинают мотив, который публика, очень кстати разогретая, дружно подхватывает: «Là ci darem la mano…»[26], потом, почти без перехода, зал, большой разинутый рот, распахнутая во всю ширь глотка, где стразы, отблески люстр и украшений подобны бликам слюны, весь зал на тысячи зрителей, один огромный рот, поет теперь арию Лепорелло, громовой, тяжелый мотив, направленный к большому занавесу, большому языку, который — все этого ждут — должен наконец прийти в движение, чтобы начался спектакль. Никто больше не смеется, все поют с душой, голоса дрожат на высоких нотах, надсаживаются тенора из бельэтажа, а оркестр вдруг умолкает. В углу между партером и сценой мужчина, одетый в черное, хлопает в ладоши, призывая к тишине. Группа зрителей, якобы полагая, будто он аплодирует, хлопает вместе с ним, надеясь воодушевить весь зал. Муха села на пульт дирижера, прямо под маленьким прожектором на подвижной ножке, ползает по нотам партитуры, открытой на первой странице. Зал не присоединяется к аплодисментам, и группа перестает шуметь во внезапно повисшей неловкой тишине. Человек в черном приносит слишком слабым голосом, чтобы его могли услышать в райке, от имени дирекции Королевского театра глубочайшие извинения:

— Возникла небольшая техническая и человеческая проблема, которая будет решена через несколько минут. Благодарю вас за терпение.

Муха ползет и тянет хоботок к черному си-бемоль альтов. Яап ван Лир, положив инструмент на колени, весело переговаривается со вторым рожком, а заведующий постановочной частью в черном, Густаво Мустио, закончив свою речь, шагает через партер, невнятным гомоном комментирующий его слова. Он минует двери и коридоры, входит за кулисы, натыкается на дирижера, сидящего на стуле из декорации, безмолвно, скрестив ноги, устремив глаза на четкую и строгую складку своих черных брюк, всецело сосредоточенного на музыке и своем престиже, руки тоже скрещены на колене, палочка лежит поперек, не шелохнется, никакой реакции даже на сбивчивые извинения, которые бормочет по-английски смущенный завпост, споткнувшись о груду длинных шпаг для второго акта, он опрокинул ее, но не оборачивается, толкает дверь с круглым окошком без стекла и рассекает группу, столпившуюся перед уборной Хуана Карлоса Ромеро Бателя.

— Он по-прежнему не хочет открывать.

Густаво достает внушительную связку ключей, выбирает отмычку, поворачивает ее в замочной скважине; дверь открывается на несколько сантиметров, припертая изнутри чем-то тяжелым.

— Мартин, ¡conmigo![27]

Густаво и Мартин, хормейстер, налегают на дверь, мощные удары плечом постепенно отодвигают тяжелый предмет, дверь приоткрывается, и Густаво Мустио, проскользнув в проем, входит в уборную. Несколько голов — сколько умещается с любопытством просовываются в приоткрытую дверь.

Хуан Карлос Ромеро, уже в костюме и гриме, но еще в носках, сидит, скорчившись, в углу.

— Вставайте, дон Джованни.

Хуан Карлос не двигается с места.

Очень мягко, но настойчиво Густаво повторяет:

— Вставайте, вставайте, дон Джованни.

Мартин, стоя у двери, советует позвать его психолога. Все молчат. Хуан Карлос медленно выпрямляется, прислонясь к белой стене, на которую круглые лампочки возле зеркала отбрасывают силуэт завпоста и причудливые тени букета высоких лилий. Хуан Карлос смотрит в потолок и надменно, с пафосом произносит:

— Не трогайте меня.

Густаво Мустио — он теперь на две головы ниже певца, — повинуясь рефлексу, отвешивает ему театрально звонкую пощечину. Хуан Карлос, оглоушенный, таращит на него глаза. Густаво повторяет жест, на сей раз тыльной стороной ладони. Хуан Карлос стоит, держась рукой за щеку. Слезы больше не текут.

— Я вижу моего отца.

— Ничего ты не видишь! Вернись на землю, выйди на сцену и пой! Твою сестру что-то задержало, все, точка. Ты не можешь всех подвести из-за своей сестры! С ума сойти! Ты рушишь свою карьеру! И нас всех достал! Карст сидит и ждет, а публика вот-вот смоется!

Вид у Хуана Карлоса по-прежнему отсутствующий, призрачный, ладонь на лбу под черной прядью. Глухим голосом:

— Пять минут. Она придет через пять минут. Что такое пять минут?

— Вот моего отца забрали в больницу, еще двух часов не прошло, как он упал. Разве я бегу к нему? Разве бросаю все?

— Это ваше дело.

— Не могу я больше выносить этих капризов. Ишь ты, маленький гений, обдристался со страху! Знаете что, Хуан Карлос Ромеро Батель, детства в вас куда больше, чем таланта. Куда больше.

Мобильный завпоста пищит — звонят из дирекции. Он отвечает.

— Густаво, я перевожу на вас звонок, который должен вас заинтересовать. Это из полиции.

Густаво не успевает ответить, директор уже переключил звонок. Говорит капрал Алонсо:

— Да, у нас здесь на допросе, то есть, вернее, дает показания молодая женщина, Мария Летисия Ромеро Батель, которая должна петь у вас сегодня вечером…

— Нет, она петь не должна, но это, в сущности, то же самое.

— Ладно, я только хотел сказать, что она опаздывает и не может прийти. Она очень настаивала, чтобы предупредить вас, но сама не может позвонить, понимаете, на допросе.

Бедельман, стоя у окна и поигрывая жалюзи, рукой в перстне делает знак своему подчиненному и беззвучно, но отчетливо артикулирует: «По-ка-за-ния». Алонсо поправляется:

— То есть дает показания.

— По крайней мере, ничего серьезного?

— Нет, но она очень просила предупредить, поэтому я вам и звоню.

— Хорошо. Спасибо, господин полицейский.

— К вашим услугам.

Капрал Алонсо вешает старенькую бакелитовую трубку на аппарат. Бедельман молчит и, запустив руку за жалюзи, постукивает перстнем на мизинце по черному ночному окну.

Кабинет капрала Алонсо, где находится Бедельман, расположен на четвертом этаже. Внутренний, как здесь говорят, окном во двор, в патио. Отсюда не видно неба. Патио образует прямоугольник, не очень длинный, не очень широкий, глубиной в девять этажей. Карандашный стаканчик для того, кто видит все и начертил планы мироздания. Семь окон на длинной стороне, три на короткой, на каждом этаже. Сто восемьдесят окон в алюминиевых рамах. Девятнадцать освещены, наполняя душную тишину патио туманным светом и бесформенными тенями. Пожарная лестница взбегает уступами внутри металлической кишки, куда залетают иной раз городские голуби и хлопают крыльями в уголке светотени. Бедельман размышляет, глядя сквозь планки жалюзи поверх патио со скучающим терпением рыболова. Он смотрит на окно своего кабинета, на третьем этаже, пониже, единственное, где жалюзи не опущены. В квадрате света видны кусочек пола — крапчатый винил, пластмассовая решетчатая корзинка, стул на колесиках, стол и картотека. Капрал Алонсо, на таком же стуле, за таким же столом, мечтает, чтобы лейтенант прекратил нервное постукиванье перстнем по стеклу. Больной неон, перечеркивающий потолок, потрескивает, компьютер гудит, радиовызовы повторяются, неразборчивые за правой дверью, за левой затягивается неслышный допрос блондинки, а за дверью в коридор, что посередине между двумя постерами с собаками, не слышно ничего нового.

— Вы не возражаете, если я закурю, лейтенант?

Бедельман не отвечает. Вырывается с характерным треском язычок пламени из зажигалки. Вдруг Бедельман произносит вслух: «Клюет!»

Он увидел в освещенном прямоугольнике своего кабинета, на третьем этаже, мужские ноги — остального отсюда не видно, — в зеленых брюках и ботинках из коричневой кожи. Рука виден рукав синего пуловера — один за другим выдвигает ящики, извлекает красную папку, ненадолго замирает, ноги тоже неподвижны, вероятно, мужчина читает, потом папка водворяется на место, ящик задвигается, ноги исчезают, и окно вновь представляет картину освещенного пустого кабинета. Постукиванье прекратилось, капрал выдыхает.