Крыса перебралась через рельс, однако не может перелезть через второй, не выпустив из пасти добычу. Но пищи хватает, а белые фары поезда приближаются, и, бросив птичку, она бежит к стене, где семенит еще несколько метров, сопровождаемая тревожными колыханиями голого хвоста.

Проходящий поезд не пугает ее. Она ныряет в щель, без труда протискивая свое тело; эта небольшая трещина в бетонной арматуре — привычный ей ход из пустоты в пустоту, где, по прихоти строительств, сносов, реставраций, нагромождений и вековых наслоений, путь, подобный лабиринту, но непрерывный, ведет на поверхность, сперва через длинный незасыпанный провал, где осыпь ненадежного грунта опасна для незыблемой стабильности почвы, но удобна для крыс и мышей, пробирающихся затем по фундаментам и даже по остаткам подвала снесенного дома, который не стали бетонировать больше, чем это было необходимо для безопасности, представляющий собой очень низкое помещение, совершенно недоступное человеку, где, как в гробнице фараонов под тяжестью пирамид, скрываются мелкие тайны, пустяковые следы — рабочая рукавица, сломанная рейка, старая веревка, обрывок газеты, неподвижные в могильном забвении клаустрофобии, лишь грызуны топчут их порой, пробегая, как эта крыса, которая деловито трусит теперь зигзагами в темноте, находя заброшенные трубы, предпоследний этап, выводящий в современную канализацию через отверстие, которое сейчас рабочий в высоченных бахилах, по щиколотку в воде, с ведром цементного раствора в одной руке и мастерком в другой, старательно заделывает, как указано в наряде.

Осталась дыра размером не больше кулачка новорожденного, и рабочий, готовясь замазать ее раствором, вдруг останавливается, видя прямо на уровне своих глаз в маленьком отверстии острый конус испуганной мордочки крысы, которая протискивается, отчаянно перебирая лапками, так что еще мягкий цемент поддается, все ее тельце проталкивается наконец в дыру, вылетает, отскакивает от плеча рабочего и падает с негромким всплеском в воду — спасена! Рабочий, привыкший к этим тварям, даже не двинулся с места, он скребет мастерком по дну ведра, тщательно исправляет небольшой изъян, причиненный крысой, и, заделывая последнее отверстие, произносит вслух:

— Если там есть еще, извиняйте.

Два-три движения и мастерок брошен в ведро. Рабочий делает несколько хлюпающих шагов в грязной воде, с видимым удовольствием топая непромокаемыми бахилами, и поднимается по лесенке наверх. Там ждут его, покуривая, двое товарищей, они закрывают люк и убирают предупреждающие знаки. Рабочий снимает бахилы, каску, надевает ботинки, разогнувшись, делает шаг к витрине парикмахерского салона, где с рекламных постеров на него смотрят изысканно растрепанные головки, глядя на свое отражение, немного приводит в порядок свои волосы и мельком видит сквозь стекло между афишами спину Исаскун, возящейся с прядями Селины. Он достает из кармана сигарету, закуривает, поправляет последнюю темную прядь и садится вслед за товарищами в муниципальный грузовичок, водитель жмет на педаль акселератора, включает первую передачу, и из выхлопной трубы вздымается, окутывая кабину, большое облако черного дыма.

Достойное индейского сигнального костра. Расползающееся в воздухе. В то время как грузовичок отъезжает по Гойя к Серрано, Колон, Алонсо Мартинес, Бильбао, Аргуэльес, оно отделяется от него.

Грузовичок — на запад, к заходящему солнцу; а оно — ни в одну из сторон света, вверх, в небо, черный газ без тонкой оболочки детского шарика, без ниточки и без надписи, черное облако, уже немного рассеявшееся, но еще густое и заметное, оно теперь на уровне пятого этажа над парикмахерским салоном, а вот уже у шестого, где Хавьер Миранда, переодевающийся, чтобы идти вечером в Оперу, мог бы его увидеть, если б не стоял спиной к окнам своей гостиной, седьмой этаж, восьмой, карниз, грязные террасы в сухой листве, пыли и высохших потеках дождя, трубы, антенны, громоотвод, панорамный вид, порыв ветра, еще больше рассеивающий черное облако, побледневшее, расплывшееся и незаметно исчезающее в атмосфере средней загрязненности, последние завитки, арабески, лебединая шея, прозрачная метаморфоза, потеря цвета, потеря видимости, исчезновение. В тридцати трех метрах над улицей, в ста метрах под вертолетом, чьи лопасти, вращающиеся с такой скоростью, что образуют диск, под то глухое, то пронзительное урчанье сложного мотора, переменчивое и ритмичное, удерживают на весу тонны металла с пилотом и кинорежиссером внутри.

Пилот грызет карамельки, поглядывает время от времени на приборную доску и убивает скуку стационарного полета, листая комиксы «Мортадело и Филимон», вызывающие у него время от времени короткий взрыв смеха. Режиссер тоже грызет карамельки, а другой рукой потирает затылок, ноющий от неудобной позы перед экраном у его колен, где проплывают картины города, заснятые камерой, подвешенной под носом вертолета. Липкими от карамелек пальцами он то и дело манипулирует черным стержнем джойстика, управляющего ориентацией, всесильным зумом и фокусом камеры.

Вот он, город, в рамке экрана, зум на минимуме, под большим углом, четких очертаний, как пятно варенья, упавшее с неба на землю, бесформенный, но с четким центром.

Сьерра на севере, с уже заснеженными вершинами, тянется прямой линией и теряется за горизонтом вправо и влево.

Ленты шоссейных дорог, где машины в сумерках уже зажгли фары.

Железнодорожное полотно, входящее в город с севера и с юга, сужается под натиском кварталов и обрывается, не в силах продвигаться дальше в такой тесноте, на конечных станциях Чамартин и Аточа.

Автострада Север-Юг, которая рассекает город и его боковое ответвление на две части, точно асфальтовая река, то ли Тахо, то ли Темза.

И наконец — Ось, вертикаль Кастельяна, предоставляющая машинам стык Аточа Чамартин, который не осилили поезда, параллельная автостраде Север-Юг, — и обе перечеркнуты перпендикулярными бульварами, точно на карте Мадрида нарисован колоссальный диез.

И череда всех параллелей, более или менее изогнутых, как границы мира, более или менее ровных, как наспех набросанный план, расчерчивающих город светящимися линиями, сияющий нотный стан, потому что солнце на западе уже низко, и его лучи пересекают город в этом направлении, оставляя в тени противоположные и перпендикулярные улицы или освещая только их крыши.

Весь город в резких контрастах из-за этого бокового света, который начинает отливать золотым, розовым, оранжевым на закате.

Сквозь окно вертолета солнце отбрасывает на комиксы пилота, на его руку, на его блестящий шлем разноцветную ленту преломления своих лучей. Радуга.

Туча скворцов закрыла ракурс камеры. Режиссер вяло цедит ругательство, а птицы уже улетели. И снова вот он — весь город со всеми его обитателями. Маленькие движущиеся точки на улицах, на площадях; другие точки — невидимые за стенами, под крышами, на этажах и под землей.

Теперь режиссер манипулирует джойстиком, меняет фокусное расстояние, ближе, дальше, вдоль светящейся линии Гойя, минует большой квадрат пласа Колон, меняет угол и увеличивает Бильбао, сердце с семью артериями, диск или циферблат, где старая бродяжка идет по кругу против часовой стрелки. Потом он снимает Соль, Гран Виа, пласа Майор, Королевский дворец, пласа де Эспанья, высокие дома, треугольную верхушку Оперы, играет зумом, возвращается. Снова цедит ругательство.

— Долго мы еще будем так висеть?

— Пока пленки хватит…

— Угу. Ваши фильмы смотреть веселее, чем снимать.

— Спасибо.

Калье Гойя, шестой этаж, Хавьер Миранда в смокинге рассеянно смотрит в окно. Он видит небо, вертолет, фасады напротив, улицу, с нетерпением ожидая появления машины Эдит Жако.

Калье Гойя, первый этаж, Исаскун и Эухения выходят последними, в парикмахерском салоне погашен свет, безмолвствуют кресла, матово отсвечивают раковины, из плохо закрытого крана тихо падают капли, которых никто не слышит, мигает красный глазок сигнализации, поворачивается ключ в замке, Исаскун и Эухения уходят по тротуару.