Хосуа завершает рассказ коротким смешком, поджав губы. В глубине своего кармана он комкает бумажку, какой-то проспект, из тех, что раздают на улице и берут почти из жалости, «ЧАСЫ ЛУЧШИХ МАРОК. НАШИ ЦЕНЫ ВАС ПРИЯТНО УДИВЯТ».
— Он все правильно сообразил, этот Лопес. Не уверен, что я сам бы додумался. Решил бы, что вор уже смылся, а лифт ни при чем. Так что Лопес парня взял с поличным, без сучка без задоринки. Что я хотел бы увидеть, так это лицо вора.
— Еще бы.
— Что-то я разговорился. Ты знаешь, который час?
Летисия поднимает голову. Красный циферблат на башне «Телефоника» показывает 3 часа.
— Думаю, уже нет смысла идти ночевать к подруге, да?
— И правда…
— Погуляем еще?
— Всю ночь?
— Я совсем не устала. Так хорошо ходить, гулять, разговаривать.
— Ты читала «Тысячу и одну ночь»?
— Нет, кто это вообще читает?
— Я, например. Наверно, в основном страдающие бессонницей холостяки. Там принцесса так же рассказывает истории, чтобы скоротать ночь.
— Да. Немножко похоже.
— Похоже. О, посмотри-ка, Гран Виа. Наглядеться не могу. Смотри. Даже слов нет. Это стоит всех прогулок и всех бессонниц на свете. Гран Виа — какая красота. И всегда полно людей, в любой час. Жизнь хороша, правда?
— Ну что, пойдем? Я замерзаю, когда стою на месте.
— А тебя не впечатляет?
— Во-первых, мне холодно, и потом, в этот час страшновато. И все-таки, согласна, неплохо.
— Брось, Летисия, смотри, это весь город, это мы, это все, это, в общем, я хочу сказать…
— Я никогда так на это не смотрела, но понять могу.
— Когда я уехал из Барселоны, думал, что вовек не привыкну. А теперь мне даже не хочется туда возвращаться.
— Ты из Барселоны?
— Да.
— Я не знала. Ты знаешь, что я тоже?
— Да, знаю.
— А где ты жил?
XI
Авенида дель Бразиль, четвертый этаж. Сеньора Алонсо уснула в кресле. Капрал, его жена и Эмилио пьют «анис дель моно» в сизой от дыма кухне.
— Да-да, атакуй! Ты слишком быстро опускаешь руки.
— Это правда, Эмилио, можешь мне поверить, я ведь женщина, я знаю, как это бывает, с первого раза они никогда не соглашаются. Вот я твоего брата два раза отшивала.
— Нет, один.
— Два.
— Один! Откуда ты взяла второй?
— В парке Ретиро, ты не помнишь? Он был такой лапочка, знаешь, мы шли, он молчал, как язык проглотил, а потом украдкой взял меня за руку.
— Это не называется отшила.
— Да? Я отняла руку, он смутился и через пять минут ушел, сославшись на деловую встречу, это в воскресенье-то!
— Перестаньте. Она меня не отшила, это не отказ. Она сказала, что занята, у нее кто-то есть.
— Ну и что? Ложь, говорю тебе, ложь. За слепыми, знаешь ли, по-моему, в очередь не выстраиваются.
— Спасибо.
— Да не обижайся ты, я не то хотел сказать, но ведь это правда, будь реалистом. Стой на своем. Ты хоть посмотрел, обручальное кольцо она носит?
— Нет на ней кольца. Но это ничего не значит.
— Конечно, если тебе хочется все видеть в черном цвете.
— Еще глоточек анисовой?
— Хорош ты будешь завтра утром.
— Да оставь его, милый, завтра же суббота.
— А он, знаешь ли, в субботу работает. И с раннего утра, так ведь? Если вы в «Телефонике» не будете работать по субботам, жизнь в стране замрет. В котором часу ты начинаешь?
— В шесть.
— Тебе надо быть там в шесть утра?
— Да.
— Переночуешь здесь?
— Нет, у меня вещи, комбинезон и прочее, все дома. Да я и спать-то не собираюсь. Не знаю даже, пойду ли завтра на работу. Не представляю, как опять выдержу целый день в пяти метрах от ее киоска.
— Эмилио, послушай меня. Ты не можешь вот так сразу же отступиться. Ты любишь ее, да? Ну так подари ей цветы, напиши ей письмо…
— Она слепая.
— Я знаю, но есть же у нее кто-то, кто ей прочтет?
— Это точно, кто-то у нее есть.
— Да прекрати, я уверен, что она соврала. Защищается, это нормально. Она не скажет «да» вот так запросто первому встречному. Ты подходи к ней каждый день, перекинуться словом, поболтать, так и завяжешь отношения. В конце концов она привыкнет к твоему голосу, это очень важно для слепых — голос. Они многое распознают по голосу, им ведь только этому и приходится доверять. Рано или поздно она убедится, что ты от чистого сердца, и ответит тебе тем же, и не будет больше говорить, что, мол, у нее кто-то есть. Разговаривай с ней обо всем и ни о чем, говори приятное, только не форсируй.
— Да, Эмилио, сразу ниже талии не надо. Как у нее, кстати, ниже талии-то?
— Прекрати, а то я разозлюсь.
— Ну ладно, ладно.
— Конечно, она красивая, очень красивая. И сама этого не знает.
— Она слепая от рождения? Никогда не видела?
— Понятия не имею.
— Вот видишь, ты даже таких вещей не знаешь. Поговори с ней — о ней, о себе, подари ей цветы, почитай газету, короче, сделай ей что-нибудь приятное, это же так важно чувствовать, что кто-то думает о нас. Будь романтичным.
— Быть романтичным после тридцати? Нерасчетливо как-то.
— Ох, братишка, кончай ты про расчеты. Знаешь, что я тебе про них скажу? Расчеты — это двустволка. А жизнь — автомат Калашникова. Ну же, дерзай и покажи ей, что она стоит твоих усилий и терпения.
— Вот-вот, не спеши, ухаживай за ней, для женщины это главное — чтобы за ней ухаживали, важно знать, что кто-то живет ради нас, просто так, ни за что. Знаешь, какое это счастье! Сделай ее счастливой, вот и все.
XII
— Который час?
— Пять минут пятого. Я просто с ног падаю.
— Ты меня удивляешь. Какой вечер и какая ночь! Ладно, допьем бутылку и пошли.
Филипп Куврер берет свой бокал и встает, опрокинув стул. Народу в баре уже мало, никто этого не замечает.
— Селина, я поднимаю свой бокал за твои подвиги и за мое терпение.
Он ставит стул на место, садится и пьет. Усталая Селина, поставив локоть на стол и вяло подперев рукой щеку, закуривает очередную сигарету.
— Как же ты, наверно, скучал все это время! Что ты делал?
— Представь себе, читал. Тассо, ни больше ни меньше, «Освобожденный Иерусалим». Вслух. Смешно, никак не мог сосредоточиться.
— Ты меня удивляешь.
— Ну вот, я его отложил, взял Мейринка, «Голема», прочел несколько страниц, опять отложил, взял Роденбаха, «Призвание», все вслух, опять несколько страниц, потом Теккерея, потом Стерна, потом Овидия, я уже не помню, в каком порядке. Еще Ламартина, Лорку, Кеведо, в общем, лоскутное одеяло самого что ни на есть эстетического чтения, и я добрался до «Неистового Роланда», когда ты позвонила с хорошей новостью.
— Из сортира.
— Каждому свое. Это был перст судьбы, телефон зазвонил в тот самый момент, когда я читал прикинь, наизусть запомнил эти строки, то место, где Астольф на Луне, а апостол Иоанн говорит о поэтах. Duolmi di quei che sono al tempo tristo, quando la cortesia chiuso ha le porte; che con pallido viso e macro e asciutto la notte e ‘l dì picchian senza frutto[56]. Представляешь себе?
Селина прижала пальцем к столу измятый тюрбан и возит им между пепельницей, своим бокалом и бокалом Филиппа Куврера.
— Допей мой бокал, если хочешь, я больше не могу.
— Я тоже! Тогда пусть достанется шляпке, она тоже заслужила возлияния.
Филипп выливает на тюрбан содержимое фужера, шампанское, разбрызгиваясь, течет по столу.
— Прекрати, нас сейчас выставят.
— Плевать, мы все равно сваливаем. Алле-оп!
Они встают, надевают пальто, и Филипп нахлобучивает на голову мокрый тюрбан.
— Моя очередь, божественный убор!
Селина виснет на руке Филиппа Куврера, тот толкает дверь, шумно прощаясь.
— Обожаю эти круглосуточные бары.
На калье Ареналь редкие полуночники. И бесчисленные такси.
— Переночуешь у меня, цыпа моя?
— Ну да, не заканчивать же на этом.