— Черт побери, я обалдела.

— Ты меня удивляешь.

— Во-первых, я опоздала.

— Ох, Селина, Селина, как ты могла так нас подвести?

— Да нет, ничего, она меня дождалась, и к тому же они сами черт-те на сколько задержали, началось минут через двадцать.

— А что она тебе сказала?

— Что я похожа на тетю, потому что опаздываю.

— Ну ты даешь.

— Постой, потом в фойе, представляешь, билетерша — ее фанатка, просит автограф…

— Черт.

— Я аж позеленела.

— Ты меня удивляешь.

— Мы поднимались на самый верх, по лестнице. Она в отличной форме, ей-Богу, бабуся Грасиэла. В раек, прикинь. Надо сказать, народу там, народищу… Ладно. Сели мы, ну… представляешь себе зал?

— Да.

— Ну вот, на самом верху, слева, если смотреть на сцену. Но в самом углу, оттуда совсем ничего не видно. Ничегошеньки. Видишь только люстру, оркестровую яму внизу и панораму зала. Это, наверно, места для жюри, я не знаю, первый раз такое увидела: перед всем рядом кресел что-то вроде стойки или длинного пюпитра с маленькой лампочкой у каждого места. Как в библиотеке. По-моему, это для хористов, когда им приходится петь из зала, чтобы видеть ноты. Короче. Включает Грасиэла лампочку, кладет нашу рукопись на пюпитр и говорит мне: «Я часто прихожу сюда поработать, мне нравится, ты, наверно, хотела бы сидеть в партере?» Я обалдела. Во дает, работает в Опере, на пюпитре под лампочкой. Я уж не говорю, каково соседям, от лампочки-то, но никто ей ничего не сказал. Спокойная публика.

— Если лампочки есть, значит, их разрешается включать.

— Наверно. Но ты прикинь, какой сюр: Грасиэла Мата читает нашу рукопись в Опере, под музыку Моцарта и при главе правительства в партере.

— Да ну? Он там?

— И с ним весь свет, цвет и сливки.

Хулиан с дивана делает Филиппу знак, тот его не замечает. Он машет ему руками — Филипп Куврер, облокотившись на подоконник, ничего не видит, не может видеть, он стоит к нему спиной. Хулиан достает из своего рюкзака две пустые коробки из-под блоков «Дукадос», умело наполненных взрывчаткой. Они тяжелые. Он быстро и незаметно засовывает их под диван. Прячет туда же пакетик с взрывателем. Убеждается, что ничего не видно.

— Полно знаменитостей, уж не буду перечислять.

— Она тебя с ними познакомит?

— Надеюсь. Сейчас антракт, я сказала, что иду в туалет, и вот звоню тебе. Но я еще до начала видела, как она махала людям на балконе: Сантьяго Кариньена…

— Ишь ты!

— …рядом с ним Фернандо Берналь…

— Черт!

— …и еще третий, я его не знаю, но она, похоже, с ним знакома.

Хулиан встает и, сделав два шага, кладет руку на плечо Филиппа Куврера, который, обернувшись, извиняется:

— Селина, прости, одну секунду!

— Не беспокойся, — говорит ему Хулиан, — я пошел, спасибо за пиво.

— Не за что.

— Завтра зайду, можно?

— Как хочешь.

— Чао.

Хулиан, снова махнув рукой, уходит. Филипп, с трубкой у уха, закрывает окно, делает два шага, придерживая провод, чтобы не зацепиться за табуретку, и удобно располагается на диване.

— Ну вот, я твой. Ты говорила: Фернандо Берналь.

— Да, и еще один, которого я не знаю.

— С ума сойти, какое совпадение: сегодня я был в «Коммерсьяль», и угадай, кто сидел за соседним столиком? Берналь и Кариньена.

— Не может быть!

— Честное слово. Я слышал весь их разговор и не удивлюсь, если третий — это некий Миранда, представь себе.

— Издатель?

— Он самый. Расскажу тебе все: прикинь, подсаживается Берналь за столик к Кариньене. Они беседуют. Глупо, до меня не сразу дошло, кто это.

— Мог бы и подсуетиться.

— Я так удивился, что не сообразил. Ну вот, Берналь говорит: «У меня готово эссе, не могу опубликовать». А Кариньена берет телефон — они, по виду, старые кореша, — звонит Миранде, и за полминуты готово дело.

— Обалдеть! А нас мурыжат два года.

— Полминуты, клянусь тебе. А потом он говорит: «Напиши какую хочешь статью о своей книжке, это Кариньена говорит, — а я ее подпишу». Представляешь?

— Как все-таки гнусно.

— Постой, а я сделал вот что, когда они оба свалили, я пошел отлить…

— Ты меня удивляешь.

— …а потом написал на двери туалета теперь, когда я тебе это говорю, выглядит глупо, но тогда мне показалось, это гениальный ход…

— Что ты сделал?

— …я написал: «Я готов перевести „Органическое“, это его эссе так называется, я слышал, — на французский». И номер моего мобильного. Я подумал, если человек бывает в «Коммерсьяль», то в туалет уж конечно ходит, увидит это и посмеется.

— Типа преступное использование секретной информации.

— Ага, я подумал, эффект неожиданности, попробовать-то стоило. Перевод — это вроде как войти с черного хода. И потом, науки ради мне бы это тоже было полезно, перевод Берналя — для CV должен котироваться.

— У такого, как Берналь, наверняка уже есть свои переводчики.

— Ну, издателя же он искал. Ладно, Бог с ним, так что она сказала про нашу рукопись, твоя Грасиэла? Начала она ее читать под лампочкой?

— Ни знака, ни намека, ни улыбки, ни вздоха — ничего, глухая стена. Переворачивает страницы, как будто ищет телефон в справочнике.

— Но она хоть читает?

— Да, но очень профессионально, как-то так. Вроде как депутат просматривает досье.

— Она еще не закончила?

— Нет, я поглядываю потихоньку, она добралась до конца первой части. Ладно, я тебе еще позвоню, а сейчас я пошла, хорошо? Мне пора к ней, я даже не помню, в какое фойе она мне сказала идти.

— Селина, ты никогда не переменишься.

— Да брось ты.

— Удачи!

Селина отключается и сует телефон в свою плоскую сумочку. Она стоит у двери туалета. Не решается войти, это потеря времени. Все-таки входит: никуда не денешься, организм требует. С десяток более или менее элегантно одетых женщин терпеливо делят семь кабинок и наводят красоту перед большим зеркалом. Сушилки для рук гудят непрерывно; открываются и закрываются молнии и замки на сумочках, вторя концерту спусков воды, — и никто не произносит ни слова. Очередь движется быстро — вот Селина уже вышла.

Она идет в ближайшее фойе, на всякий случай пробирается сквозь толпу в поисках Грасиэлы Маты. Слева, за нескончаемой стойкой бара суетится множество официантов. К ним протягиваются руки, совершая ритуальный обмен еды и напитков на банкноты. Между колонн, на ступеньках и по всему фойе до высоких окон справа, из которых открывается великолепный вид на Королевский дворец и парк Каса де Кампо, толпа пьет, жует и шумно болтает. Селина, при своем не самом высоком росте, ловко протискивается, нечаянный удар чьим-то локтем в щеку, пальцы ноги дважды плющит мужской каблук, владелец которого даже не извинился, — и ее каким-то чудом выносит на небольшую прогалину, где три черных кожаных кресла, занятых женщинами, и круглый столик с бокалами шампанского галантно окружены велеречивыми мужчинами. В креслах: Грасиэла Мата (старейшина), Эдит Жако и Матильда Кариньена, только что прибывшая из Рима; стоят вокруг них и круглого столика: Сантьяго Кариньена, беседующий с Эдит о коллекции живописи Эрнста Яхера, Тибо Дюфрен в водолазке, молодой фотограф из Льежа, сопровождавший Матильду на репортаже в Ватикане, и Хавьер Миранда, обсуждающий последнюю книгу Луиса Антонио де Вильены[33] с Фернандо Берналем и Грасиэлой Матой. Селина пробирается в кружок, молчит, украдкой поглядывает на окружающих ее таких уверенных людей и на носки своих красных туфель. Прислушивается. Сантьяго подливает кавы в бокал Эдит, которая говорит ему:

— В своей книге ты пишешь, что сексуальный опыт — травмирующий, надо признать, травмирующий, — который Яхер имел в шесть лет со служаночкой, малышкой… как бишь ее звали?

— Асунсьон.

— Да-да, ты пишешь, что этот опыт, хоть и просветил его, все же не сыграл решающей роли в его нравственном и интеллектуальном становлении.