— Думаешь, она спит на улице?

— Нет, это вряд ли. Скорее живет в какой-нибудь трущобе. В этом городе такого насмотришься…

— Или в хосписе.

— Если в хосписе, значит, на ночь она уходит из круга, потому что хосписа на Глорьете нет, была бы вывеска, а я ничего такого не видел. Нет, я думаю, вполне возможно, что у нее есть своя комната, знаешь, этакий вечный жилец без доходов, не платит с незапамятных времен, его не трогают, предоставляют гнить в помещении, на котором давно поставили крест. Нищета, что тут скажешь.

Эдвард меняет объектив на своем фотоаппарате и устанавливает огромный конический хобот зума. Наводит его на старуху, совсем близко видит стоптанные тапки, мешок, сальные волосы, неторопливо следует за ней. Она идет, и видоискатель прицельно изолирует ее от всего мира, фокусирует, как луч, как прожектор ПВО. Она проходит — в который раз сегодня? — за газетным киоском, Эдвард теряет ее на минуту, ждет с другой стороны, и она выходит, все тем же мерным шагом, шаркая ногами, останавливается, кладет мешок на землю и задумчиво сует руки в карманы потрепанной куртки. Эдвард с отвращением представляет, какая там помойка. Она роется в карманах, стоя неподвижно, смотрит прямо перед собой, ни на что не глядя, вероятно, только пальцы шевелятся там, в карманах, двигаются старые пальцы, неухоженные ногти погружаются в толщу всевозможных отбросов, которые от времени, нищеты и одиночества осели, точно ил, на дно ее карманов. Она нагнула голову, все так же не обращая внимания на поток прохожих, который обтекает ее, словно вода рифы, смотрит на свою руку, разжимает пальцы, и на ее ладони — Эдвард быстро поворачивает зум, наводит, — на морщинистой ладони в коричневых табачных крошках, прилипших к потной коже, когда она рылась в карманах, — конфетка, завернутая в фантик, конфетка с двумя бумажными хвостиками, похожими на крылья бабочки. Эдвард нажимает кнопку — снято. Она разворачивает конфетку, сует ее в рот, бумажку в карман, берет мешок и продолжает круг с того места, где остановилась.

Не отрывая глаз от видоискателя, Эдвард поворачивает зум, и теперь в кадре снова старуха. Вот она перед первой витриной «Коммерсьяль», ее медленная поступь рельефна на фоне большого, очень четкого отражения, где, по логике вещей, должен быть и сам крошечный Эдвард и за которым сквозь прозрачное стекло видны лампочки люстр и первый ряд посетителей. Эдвард делает снимок. Не сворачивая по тротуару, как думал Эдвард, старуха продолжает свою безупречно прямую траекторию до входа в метро, с трудом спускается по лестнице, ступенька за ступенькой, и скрывается внизу.

— Еще два отличных снимка!

— Что?

— Еще два отличных снимка!

— Опять старуха?

— Ага, опять она.

Эдвард садится на табурет на балконе и кладет фотоаппарат на колени. Достает пачку табака, сворачивает сигарету, закуривает, выпускает дым, расслабляется, откинув голову. Когда он затягивается, глаза его полузакрыты.

— Но тут еще одна странность.

— Что?

— Я говорю: еще одна странность.

— Да нет, я слышала, я спрашиваю: что, какая странность?

— Один из телефонных рабочих стоит в очереди к лотерейному киоску, уже который раз я его там вижу, такое впечатление, что он это делает ради удовольствия.

— Отлынивает от работы, наверно.

Оглушительно ревет автомобильный гудок, и вся огромная пробка на Глорьете разражается немыслимым концертом. Рев заглушает слова гида, звучащие на разных языках в одноразовых наушниках с пенопластовым защитным слоем, хотя пассажиры всякой твари по паре — экскурсионного автобуса «Мадрид — Вижен» до предела усилили звук. Светловолосая женщина с прической «конский хвост» на переднем сиденье снимает наушники и, заткнув уши, говорит мужу через головы двух их детей, старший из которых перешел на восьмую стадию электронной игры под зачарованным взглядом младшей сестренки: «Южане!»

— Да возьмите же сразу, сколько вам надо, сеньор, вы уже четвертый раз подходите.

— Откуда вы знаете?

— Узнаю ваш голос, конечно же. Сколько вам на этот раз?

— Один…

— Один? Может, возьмете сразу десять?

— Один на завтра.

— Вы сами не знаете, чего хотите.

— Нет, все, чего я хочу, — это пригласить вас посидеть со мной в кафе как-нибудь вечером, только не решаюсь, по той простой причине, что вы слепая и не видите меня, и, если я скажу вам, что вы красивая, вы мне не поверите, примете меня за извращенца, для вас это слишком рискованно, и никогда на меня не посмотрит женщина, которую я люблю, по той простой причине, что она слепая, а слепые не видят, и вы никогда не сможете полюбить меня, по той простой причине, что нельзя полюбить того, кого никогда не видел, вы понимаете?

— За вами, наверно, люди ждут.

— Никого нет на этот раз, я один.

В застекленном киоске потрескивает радио.

— Так вы говорите, я красивая?

— Клянусь вам, я не вру. Меня зовут Эмилио, Эмилио Алонсо, я тут работаю, прокладываю телефонный кабель, вот и смотрю на вас целыми днями уже три недели, вижу, как вы проходите, всегда такая быстрая, хорошо одетая, вся в делах. Знаете, у других слепых очень часто рот открыт. А у вас нет, вы всегда такая изысканная, вы загадочная. Другим слепым, по сравнению с нами, как будто чего-то недостает. Но вы — другое дело, у вас как будто что-то в избытке. И потом, у вас красивый голос. И вы содержите свой киоск всегда в образцовом порядке. С виду вы просто идеальная женщина. Мне тридцать лет, меня зовут Эмилио, у меня темные волосы, клянусь вам, что я от чистого сердца.

Он чувствует себя смешным.

Она роняет в ответ:

— У меня уже есть друг.

Витрина «Коммерсьяль» не отражает смятения, лишь большое желтое пятно, которое удаляется от киоска и, перешагнув через красно-белые ленты ограждения, спрыгивает в канаву; его больше не видно, и только доносится, непрерывно вот уже четверть часа, громкий и яростный гул пневматического бура, вгрызающегося в недра города.

Жан-Кристоф и Жан-Франсуа решили, что человек в желтом и есть вор, укравший их чемодан и сигареты. Карст запомнил номера своих лотерейных билетов, которые он всегда покупает, из суеверия, перед выступлением за границей. Он допивает из стакана газированную воду, слегка подкисленную ломтиком лимона, зажатым между кубиками льда. Филипп Куврер выходит из туалета, бросает два евро на столик у кофейной чашки, надевает пальто, повязывает шарф, миновав зал, проходит в дверь-вертушку, делает несколько шагов по тротуару, щурясь от прямого света, и ныряет с толпой в метро в тот самый момент, когда, двадцатью минутами дальше по циферблату Глорьеты, старуха в стоптанных тапках, таща за собой мешок, заканчивает тяжелый подъем в тридцать две ступеньки и выныривает на поверхность, завершив подземный отрезок пути по переходу от одного входа в метро до другого. Эдвард на своем балконе вытягивает шею — будь у него собачьи уши, они встали бы торчком — и засекает старуху.

— Она выходит, уже вышла! Она ходит по кругу на земле и под землей. Она не села в метро, только прошла по переходу. Я был уверен, я не мог ошибиться!

Филипп Куврер ждет поезда метро в толпе на перроне, поезд подходит справа а он ждал его слева, — он садится. Исаскун, прижатая к стенке, видит освободившееся место. Она спешит занять его, но пожилая дама с перманентом опережает ее. Тем временем место у стенки, где она стояла, уже занял другой пассажир. Ей ничего не остается, как стоять без опоры за высоким светловолосым человеком в пальто с шевронами, слегка расставив ноги для устойчивости, потому что поезд трогается.

Народу в вагоне много. Не как сельдей в бочке, но много. И никто не разговаривает. Филипп Куврер достает «Добродетели одинокой птицы» и пытается читать, но безуспешно. Исаскун чуть придвигается и читает через его плечо. Любопытный вообще-то текст, но почти непонятный. Странный разговор, который Филипп Куврер заводит с Исаскун, слышат все окружающие их молчаливые пассажиры, и те, что тоже читали, вот мексиканка с иллюстрированным журналом, уткнувшаяся в статью о производстве декоративных свечей, старик с газетой, заинтересовавшийся рекламой слуховых аппаратов, где красуется тело Летисии Ромеро от подбородка до начала груди, поднимают головы.