И когда Филипп Куврер выходит на станции «Серрано», а Исаскун обнаруживает его координаты, нацарапанные карандашом на первой странице книги, многие вздыхают с облегчением, и взгляды с вспыхнувшей искоркой интереса, скользнув по девушке, возвращаются к прежней безликости: к журналу, к рекламе, к загадочной шее Летисии, к окнам, к оранжевым дверям, шоколадным сиденьям, ногам соседей, молочно-клубничному полу. Поезд летит вперед. Próxima estación: «Веласкес».

На «Веласкес» в вагон садится Мария Хара, цыганка лет пятидесяти. На ней маленькие круглые очки, увеличивающие ее жутковатые глаза, а обычной черной шали нет. Она идет прямиком к Исаскун.

— У вас на лице написана удача, сеньорита, дайте ручку, погадаю.

Исаскун никогда не вступает в разговор с цыганками и, держа книгу, прижимает руки к груди.

— Я и по лицу вашему вижу, что вас любят.

— Не надо, спасибо.

Огромные глаза цыганки приближаются к ней вплотную.

— Дайте ручку, у вас складочка удачи в уголке рта.

Исаскун нервно заправляет прядь волос за ухо. Люди в вагоне, по-прежнему молча, снова слушают, и то ли ее разговор с Филиппом Куврером вызвал симпатию, то ли теперь им кажется, будто они с ней знакомы, но многие пассажиры готовы принять ее сторону против навязчивой цыганки.

— Покажите ручку, дайте погадаю, я вас насквозь вижу, лицо такое ясное, что-то в вас есть.

Исаскун пятится.

— Ну или подайте просто так, монетку на пропитание.

Próxima estación: «Гойя».

— Извините, я выхожу.

— Одну монетку.

Старик, который встал — ему тоже выходить, вмешивается:

— Да отстаньте вы от нее, наконец!

Мария Хара выходит, вцепившись в руку Исаскун, которая вздрагивает от странного ощущения.

— Сеньорита!

— Пустите меня, пожалуйста.

— Сеньорита, вы хоть знаете, что вы беременны?

Высвободившись из пальцев цыганки, Исаскун быстрым шагом удаляется по перрону к лестницам, держа в одной руке книгу Филиппа Куврера, а другой поправляя пересекающий грудь зеленый ремешок сумочки, которая бьется о бедро. Она нервно крутит металлические колечки, украшающие ремешок. Лицо ее заливается краской, она заправляет за ухо светлую прядь, поджимает губы и кусает их.

На середине лестницы она останавливается, оборачивается, загораживая дорогу толпе, которая поднимается, обтекая ее, как вода рифы, смотрит на перрон, где скрылась Мария Хара и где старик, отставший от толпы, волоча ноги, подходит к лестнице.

Мария Хара вскочила в вагон, когда двери уже закрывались, и была такова. Старик держит под мышкой газету.

Исаскун теперь на лестнице одна, старик уже почти приблизился к ней и хочет ей что-то сказать, но она поворачивается, одолевает последние ступеньки и сворачивает в переход. Заговорить старик не успел.

Он тоже поднимается по лестнице, зажав газету под мышкой, и, когда, вытянув руку, берется за перила, та падает. Он хочет ее поднять, сгибает колени, держась слабой рукой за перила, и — то ли силы не хватает, то ли рука соскользнула теряет равновесие, пошатывается, не удерживается на ногах, заваливается на бок и, растянувшись во всю длину, катится по лестнице вниз, почти до самого перрона, пересчитывая все ступеньки руками, ногами и головой. Исаскун уже миновала турникет на выходе.

Она быстро поднимается по ступенькам, выходит на улицу. Вот она на перекрестке калье Гойя и Конде-де-Пеньяльвер. Это ее квартал, хорошо ей знакомый, она направляется прямиком к аптеке на углу.

Восемнадцать часов. Свет стал мягче, вывески магазинов, освещенные витрины и зеленый крест аптеки начинают затмевать дневное светило. На светофоре загорается зеленый с характерным попискиваньем для слепых, Исаскун переходит улицу, навстречу ей идут дети из школы, шагают, задрав головы, обсуждают зависший в небе вертолет, чье стрекотанье разносится над Мадридом.

Несколькими метрами ниже, на вертикали под зеброй перехода, какой-то прохожий пытается поднять Пако Мустио; у того открыты глаза, но он не отвечает. Прохожий приподнимает старика и усаживает его, прислонив к стене. Старик не держит голову, она болтается, как у новорожденного, и прохожий набирает на своем телефоне номер «скорой помощи». Еще двое толкутся рядом, не зная, что делать: один стоит, вертит головой, растерянно смотрит то на верх лестницы, то на пассажиров, ожидающих поезда на перроне; другой присел на корточки, держит Пако Мустио за руку, что-то ему говорит, но не получает ответа. Подходит охранник, увидевший происшедшее на видеоэкранах, от которых он сейчас, по счастью как это часто случается, — не отвернулся.

Охранник — его дубинка бьется о бедро — тоже садится на корточки, говорит, не получает ответа и связывается с центральным постом. Пако Мустио ровно дышит и щурит глаза.

Исаскун в аптеке третий раз повторяет свой вопрос, и наконец девушка-фармацевт понимает слишком робко произнесенную фразу. Из белого выдвижного ящика она достает тест на беременность и молча кладет его на прилавок к вящему облегчению покупательницы в коротком полосатом топике, которой стыдно, что люди, стоящие за ней, могут узнать, какую покупку она делает, и задуматься, что ее так тревожит.

— Сколько с меня?

— Возьмете еще баночку для мочи? Стоит недорого и гигиеничнее будет.

Сердце Исаскун екает, жар приливает к щекам, не решаясь поднять глаза, она бормочет сквозь зубы:

— Нет, спасибо, не надо.

— Вы уверены? Всего двадцать сантимов, зато гораздо аккуратнее, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Ладно, хорошо, сколько?

Исаскун расплачивается, берет с прилавка пластиковый пакетик и спешит к выходу, не глядя на посетителей, уверенная, что они смотрят на нее во все глаза, хотя им и дела нет до нее. Стеклянные двери уже открываются, когда аптекарша окликает ее:

— Девушка, ваша книга!

Исаскун приходится вернуться, взять «добродетели одинокой птицы» — она действительно забыла книгу на прилавке — и еще выдержать улыбку аптекарши:

— Ну то есть я говорю: девушка…

С самым идиотским понимающим видом.

Стеклянные двери снова открываются перед ней, она выходит, вот она уже на тротуаре, среди толпы. Снова переходит калье Гойя, она опаздывает, сильно опаздывает, но еще думает, не забежать ли домой, быстренько сделать тест. Нет, лишний раз опоздать, опять вызвать недовольство хозяина рискованно, его терпение может лопнуть, и она потеряет работу, а что, если это правда, что, если она окажется через девять месяцев и даже раньше с ребенком на руках, здесь, на калье Гойя, в крошечной однокомнатной квартирке, где ему спать? Во что его одевать? Нужна коляска, нужна квартира побольше, лучше двухкомнатная, чтобы было куда его деть и по-прежнему принимать друзей, когда он не спит и не кушает, а сможет ли она кормить, говорят, столько всякой аллергии, в любом случае надо бросать курить, а гардероб, черт, придется менять весь гардероб, через сколько времени перестанут застегиваться джинсы, слишком утягиваться нельзя, ему это вредно, ребенок как-никак, в двадцать три года, черт, черт, ребенок, что подумают люди, конечно, что он нежеланный, что я не умею предохраняться, но это же неправда, станут судачить за моей спиной, только я за порог, такого наговорят, ладно, без паники, наверняка ничего там нет, мало ли что цыганка сказала, уесть меня хотела или в отместку ляпнула, стерва, нежелательная беременность, быть того не может, в наше время женщины не беременеют, если не хотят, наоборот, предохраняются до тридцати лет, а потом никак не могут залететь, делают искусственное оплодотворение и рожают близнецов, как Пакита, как Пепа, вечно у меня все не как у людей, черт, а вчера вечером я столько выпила, говорят, это вредно для детей, готово дело, родится урод, с двумя головами, или сиамские близнецы, или с лишней хромосомой, трисомия это называется, да нет, это наследственное, у меня в роду нет, хотя вот у Тристаны такие круглые глаза и очень широко расставленные, у нее нет трисомии, но вдруг она носительница гена, а ведь она моя кузина, это, может быть, от бабушки, у бабушки ребенок умер в четыре года, вдруг у него это было, мне просто не рассказали, надо бы выяснить, я все равно от него не откажусь, а в семье Альваро тоже может быть такое, я ведь не знаю всю его родню, возможно, это передается через несколько поколений, Альваро, как я ему об этом скажу, нет, все, спокойно, ничего там нет, сначала надо сделать тест, потом успею обо всем подумать, все, хватит, не думаю, я уверена, что Альваро хорошо это воспримет, а если нет, черт с ним, ну и пусть все не как у людей, мать-одиночка, это очень сексуально — счастливая мать-одиночка катит колясочку с подружками, дает малышу грудь, отвернувшись от гостей, я пошла в десять месяцев, уверена, что он будет развиваться очень быстро, но что, если это девочка, нет, я чувствую, мальчик, Альваро, наверно, не успел выйти, но ведь должен был сообразить или побоялся мне сказать, может, он и не очень удивится, может, поэтому он в последнее время такой смурной, и потом, это же не стопроцентная гарантия, известное дело, черт побери, и не узнаешь теперь, в какой точно день, разве что Альваро знает, нудила, и ничего мне не сказал, ну да ладно, если Альваро будет помогать деньгами, все нормально, вдвоем справимся, а цыганки-то и правда насквозь видят, их бы в политику, они нутром чуют, мы-то, картезианцы, не чувствуем, надо делать тесты, а они просто видят, и почему я не переношу противозачаточных таблеток, нет, вот дура-то, мать в двадцать три года, то есть нет, через девять месяцев мне уже будет двадцать четыре, а как скоро станет заметно? Месяца через три-четыре, если одеваться с умом, то еще месяц-другой? Но какой смысл скрывать, если так? Надо сделать тест.