— Вот, — сказал он, — сорок су.

А в ту же ночь, когда он расплачивался в баре, я заметил в его бумажнике три стофранковых билета.

За что бы он ни брался, его высокомерные манеры оказывали ему плохую услугу; неудачам и комическим случаям не было числа.

Как-то вечером, когда он обедал и болтал за столиком в «Доброй кружке», до него долетело нелестное замечание, громко произнесенное кем-то из посетителей этого тихого ресторанчика по его адресу.

Ла Вэссьер поднялся, вставил свой монокль, затем с небрежным видом направился к столу, где, как он полагал, позволили себе над ним насмехаться. Но, будучи крайне близорук, он ошибся и влепил пару пощечин господину, ни в чем не повинному. Господин оказался учителем фехтования. Дуэль была неизбежна. Ла Вэссьер стал готовиться к ней, и понадобились влияние и дипломатия Марка Брезил, чтобы помешать этой дуэли.

В другой раз, на площади Сен-Жорж, Ла Вэссьер, возвращавшийся домой, чтобы лечь спать, был неприятно поражен огромными позолоченными буквами вывески какого-то антиквара. Он остановился, медленно прочитал фамилию этого еврея — очень известного, потом, подстрекаемый бесом, взобрался на какую-то решетку, сорвал огромное «В» с вывески и спрятал его под мышку.

Таких «В» он накопил у себя несколько. Каждый раз антиквар вставлял новую букву, а Ла Вэссьер ее похищал. В конце концов антиквар подал жалобу, и полицейские агенты раскрыли тайну удивительного исчезновения буквы, схватили преступника, повели в участок, где от него потребовали объяснения. Фантазия Клодиена подсказывала ему выходки, вовлекала его в истории самого причудливого свойства. Но он смело нес последствия их, сохраняя несокрушимое спокойствие.

В то время, когда он был классным наставником в Аженском лицее (к величайшему отчаянию директора), наши комнаты в лицее очень плохо освещались по вечерам. Ла Вэссьер, не смущаясь, на глазах у всех снимал с уличных фонарей масляные лампы и важно шествовал в лицей с лампой в руках. Летом он совершенно голый усаживался на камине в своей комнате, заявляя, что на мраморе прохладнее.

Никто не мог с ним сравняться в шутках всякого рода; он проделывал все, что ему приходило в голову, и, увлекаясь чем-нибудь, умел увлечь этим кого угодно. Он любил ночной Париж и шатался по ночам от Бельвиля до Вожирара, от Бастилии к бастионам Отейля, не зная устали и часами рассуждая со мною о поэзии. Тайный интерес к порокам и мерзости большого города толкал его в те места, где все кипело, бродило, волновалось, теснилось в ужаснейшей нищете, где люди были отданы на съедение своим порокам. И его близкое знакомство со средой, куда очень трудно проникнуть, диктовало ему потом короткие поэмы, полные острой и мучительной скорби.

Где бы он ни обретался, он не терял меня из виду. Он мне писал или, — если мы, бывало, уговоримся встретиться вечером и я не приду, — он вышибал стекло в окошке пожарного автомата, сообщал по телефону мой адрес — и пожарные с насосами атаковали дом, где я жил, напоминая мне таким оригинальным способом о назначенном свидании. Таковы были упрощенные приемы Л а Вэссьера. В этом человеке не было ни малейшей суетности, ни малейшего тщеславия. Всегда — корректный, бесстрастный, владеющий собою. Его переезды с квартиры на квартиру свершались всегда под покровом темноты. И, когда он мне сообщал новый адрес, я его заносил на специально для этого отведенную страницу моей записной книжки, всю сплошь исписанную его прежними адресами.

Я думаю, не было дома на Монмартре, где бы он не был прописан. Единственным исключением являлся старый «отель дю-Тертр», где жили мы все. Может быть, это было слишком высоко для такого лентяя, а может быть — слишком там было шумно и людно для его замкнутой и беспокойной натуры. Виконт Робер де-Ла Вэссьер никогда не любил Монмартра. Жил он там когда-то, лишь подчиняясь обстоятельствам, и, как вы увидите дальше, ему нравилась совсем иная среда. В нашем «отеле де-Тертр» (Пьер Бенуа в первое же свое посещение сделал открытие, что названием этим дом обязан знаменитому капитану дю-Тертру, умершему в Африке. Подобным же образом Пьер объяснял название площади, а также и название кабачка «Труба Сиди Ибрагима», находившегося на той площади), — в нашем «отеле» некогда проживал Депаки. «Добряк Жюль», как его называли, был очень хорошо воспитан, очень скромен, очень ловок и хитер: он умел лучше всех нас устроиться так, чтобы пить даром в знаменитом кабачке «Труба Сиди Ибрагима», хозяином которого являлся тогда старый «папаша Шпильман». Депаки был проказлив как ребенок; его веселость немного раздражала, а возражения в споре бывали часто так лукавы и тонки, что сбивали с толку противников.

Однажды утром кто-то из его кредиторов стал барабанить в дверь, угрожая все перебить, если ему не заплатят. Депаки отвечал через дверь:

— Господин Депаки вышел.

— Я вас отлично узнаю, — кричал кредитор. — Я узнаю ваш голос… Откройте сейчас же!

Добряк Жюль послушался.

— Ну, что же? — сказал кредитор, входя. — Теперь видно, что вы лгали?

— Я не лгу, — возразил Депаки. — М-сье вышел… вот уже больше часа тому назад.

— Ага! Вот как!

— Уверяю вас!

Кредитор казался наполовину убежденным. Но вдруг, опомнившись и указывая на стоявшие у двери башмаки своего должника, снова завопил:

— М-сье Депаки, зачем вы отпираетесь? Смотрите-ка!.. Ваши башмаки еще здесь, как же вы говорите, что Депаки вышел?

Тогда Жюль вытолкал кредитора и, запирая дверь, заявил:

— По утрам я выхожу только в туфлях.

О Депаки ходили сотни всяких рассказов. Он был человек аккуратный, хилый, незначительной наружности, во внешнем виде которого не было ничего вызывающего, но человек такой рассеянный, что с ним постоянно случались разные казусы. Его большой нос, над которым он первый всегда готов был посмеяться, рисуя на себя карикатуры, его глаза, круглые, с каким-то отупелым, словно испуганным, взглядом, придавали Жюлю сходство с ночными птицами, которых дневной свет ослепляет и лишает возможности двигаться. Сходство еще усиливалось тем, что Жюль на улице всегда боязливо жался к стенам. В кабачок он входил так, словно его кто-то снаружи втолкнул, и физиономия его выражала испуг, беспокойство, недоверие. В «Кролике» он любил сидеть не в большой зале, а в глубине узкой комнатки у огня, и, чтобы его разыскать там, надо было отодвигать стулья, столы, разную утварь, вешалки, тысячу вещей, за которыми он чувствовал себя в безопасности от любопытных глаз. Он любил забираться в темные углы, и, когда о нем совсем уже забывали, вдруг слышался его голос: он говорил сам с собой или декламировал стихи. О, этот голос Депаки! Резкий, то слишком высокий, то слишком низкий, он до сих пор звучит у меня в ушах. Этот голос напоминал скрип флюгера на крышах зимою в провинции. Жюль сам это хорошо знал. Если он и был поэтом, то пел он лишь о мелочных жизненных неудачах, о своих горестях маленького человека, о разочарованиях непонятных или смешных, о бесплодных порывах. Я сказал, что иногда во время наших шумных ночных сборищ мы слышали из угла голос Жюля. «Слышали» — это не совсем точно; мы скорее «ощущали», чем «слышали» голос Жюля, похожий на скрипучий стон, когда он в уголку вдруг начинал пренелепо декламировать свои вирши.

Его все принимали таким, какой он есть молчаливым, сонным, а когда выпьет — насмешливым и разочарованным. Странный был парень! Все его любили за детскую проказливость, за здравый смысл, за юмор, за его тонкое и забавное остроумие. Не он ли сам придумал для своих стихов тот заголовок, который мы считали очень подходящим? Его спросили:

— А как назовешь ты сборник своих стихов?

— «Потерянные мгновения», — отвечал он.

И добавил:

— Действительно потерянные: ни один издатель не берет!