— Да, — призналась она, глядя ему прямо в глаза.

— Это называется сводничеством, Карлин.

— Вы утомляете меня, Дорт. Мне надоели ваши истории, я ухожу.

— Если вы уйдете, мне придется все это опубликовать, а тогда вам непременно пришлют повестку с вызовом в судебную полицию.

— Почему же вы до сих пор этого не опубликовали?

— Чтобы узнать от вас как можно больше.

— История на этом кончается, — сказала она.

— Я в этом не уверен. Когда девушка попадала в руки Марчелло или кого-нибудь из его друзей (а вы знаете, как это у них было налажено), месяц или два спустя она уже работала на них в Марселе, Ницце или в другой франкоговорящей стране. Классический прием, хорошо отработанный. Но Кандис была не такой девушкой, не такой, как другие… Думаю, что у Марчелло были на нее большие виды, не так ли?

— Дорт, продолжайте писать свои детективные романы, но меня увольте.

— Кандис была убита, и вы, возможно, соучастница убийства.

— Вас не затруднит принести мое пальто? (Дорт не шелохнулся.) Я должна сказать вам еще одну вещь: у меня очень хороший адвокат. Мне кажется, в вашей стране клевета стоит дорого, так что я снова смогу заработать.

Дорт действительно блефовал, и он не знал, продолжать ли ему дальше или сменить тактику. Когда она сделала попытку встать из-за стола, он схватил ее за руку:

— У меня есть к вам предложение, вы получите хорошее вознаграждение. Я обещаю вам ничего не печатать из того, что здесь говорилось, более того, я даже не стану никому об этом рассказывать, но при условии, что вы мне поможете.

— В чем? — Она снова села на место.

— Восстановить весь ход событий. Я заказал два билета в Ниццу на шестичасовой рейс. Вы полетите со мной.

Она открыла сумочку, достала пудреницу, с минуту изучала в зеркальце свое лицо, попудрила щеки, захлопнула пудреницу, убрала ее в сумку и взглянула на него:

— Поскольку это говорите вы, я вам верю.

Новость о попытке самоубийства Бернара Вокье держали в секрете, сколько это было возможно, а именно сорок шесть часов. В воскресенье Бернар отправился в Галлардон, где провел день с детьми. Его бывшая жена уверяла, что он был в хорошем настроении, шутил и был очень внимателен. Ничто не говорило о том, что, вернувшись домой, он может вскрыть себе вены. В течение двух дней, пока он находился в коматозном состоянии, Колетт убеждала всех, что это было замаскированное убийство «из-за этой истории»… но ни один из полицейских не воспринимал серьезно ее заявления.

Если бы это было убийство, считали они, то он был бы уже мертв. Бернару же самоубийство не удалось точно так же, как и не удалась жизнь, скажет он позднее после третьей рюмки виски с ангельской улыбкой, правда немного грустной, делающей его так похожим на Бориса Вьяна.

— Даже это мне не удалось.

Бретонне навестил его в больнице, как только получил на это разрешение врачей.

— Как это взбрело вам в голову?

— Мне все осточертело. Я устал играть комедию, устал от одиночества. От всего.

Он подробно рассказал, как, вернувшись в воскресенье вечером в свою пустую, слишком просторную квартиру на улице Николо, он открыл бутылку виски и начал пить. Затем, уже порядком опьянев, он долго смотрел на себя в зеркало и с мрачным юмором беседовал сам с собою. После этого он запустил бутылкой в зеркало (как в плохих фильмах, добавил он). Затем он наглотался снотворных таблеток и вскрыл себе вены тупым лезвием старой бритвы.

— Мне надо было вскрыть вены на обеих руках, но это было очень неудобно, кроме того, лезвие было тупое.

Он впал в полуалкогольную, полубарбитуровую кому, а порез действительно был неглубоким, поэтому кровь свернулась. В понедельник утром его обнаружила прислуга. В общем, глупая история.

Однако для журналистов это была хорошая история, эксплуатируя которую они могли держать в напряжении двадцать миллионов своих читателей.

Они заполонили виллу в Галлардоне, где Колетт пришлось отвести детей к соседке. Она с удивительным терпением повторяла в сотый раз свой рассказ. Бернар, по ее мнению, был ребенком и навсегда им останется. Она рассказывала о их браке и разводе, «потому что невозможно жить вечно с человеком, находящимся на перепутье между луной и ночным клубом».

— Но мы очень мило расстались, и мне всегда хотелось что-нибудь для него сделать. Но что сделаешь для человека, который ни во что не верит? Кто это сказал: дайте мне точку опоры, и я переверну мир? С Бернаром у меня не было никакой точки опоры, ничего постоянного и надежного.

Журналисты терпеливо слушали ее, но их интересовало совсем другое. Ни личность Бернара, ни история этой неудачной пары, одной из многих. Их гчтересовала Кандис.

— Да, — сказала Колетт, — он рассказывал мне о ней. В тот день, когда она появилась у него, он должен был приехать сюда на уик-энд. Он позвонил мне с полдороги и вернулся назад. Через неделю, когда он наконец приехал, я подумала, что она могла бы, возможно, стать для него точкой опоры: настолько у него был больной вид. Он ведь почти никогда не влюблялся, но в меня он был влюблен в свое время и…

— И в Кандис?

— Он постоянно говорил о ней. Она была такой естественной, такой непосредственной, в общем, весь этот мужской бред. Я спросила его, почему он в таком случае отпустил ее. У Бернара, знаете ли, есть своя теория. Он считает, что не нужно сжимать руку, чтобы удержать то, что в ней лежит. Он любит, чтобы люди хотели остаться с ним, но сам не делает для этого ровным счетом ничего. Собственно говоря, со мной так и произошло. Мне казалось, что ему следовало бы поговорить с психиатром…

— Значит, Кандис уехала…

— Да, она уехала, и они договорились встретиться в августе в Марселе.

— Тринадцатого августа.

— Да, по крайней мере он мне так сказал.

— И они встретились?

— Конечно, нет. Да она просто забыла о нем. Я не хочу сказать о ней ничего дурного, но вы понимаете, что это за девушка. По дороге она знакомилась с разными типами и проводила с ними время.

— Что он вам сказал, когда вернулся с юга?

— Он сказал, что все это смехотворно, и мне снова пришлось утешать его. Он всегда приезжает сюда, когда ему плохо. А когда он узнал, что ее убили, то это действительно было ужасно.

— Ужасно? Что вы имеете в виду?

— Он во всем обвинял себя. Он говорил, что это его вина.

— Его вина?

— Послушайте… Я надеюсь, вы не будете это публиковать?

— Нет, разумеется. Мы пытаемся понять.

— Если вы действительно хотите понять Бернара, то лучше поговорите с его отцом. Это он во всем виноват. Я имею в виду во всех его неудачах. Он всегда подавлял его… Извините, мне нужно укладывать детей…

Люди такого ранга, как председатель Совета Вокье, решают проблемы путем пресс-конференций. В субботу вечером Вокье позвонил по частному каналу министру юстиции, чтобы попросить у него совета. Лараге был его сокурсником по университету.

— Принимай их группами, — сказал министр, — но не в сенате. Лучше где-нибудь на нейтральной почве. Улыбайся им во весь рот и говори, что ты всегда делал для сына все возможное: Оксфорд и прочее.

— Кембридж.

— Пусть будет Кембридж. Короче, скажи им, что он совершеннолетний и у него есть все прививки, а ты…

— Но ты же обещал мне…

— Я уже и так достаточно подмочен и не хочу окончательно простыть.

— Ты что же, вот так и оставишь меня одного?

— Это ты должен наконец оставить своего сына-кретина. Особенно сейчас нам это абсолютно ни к чему. К тому же этот идиот судья в Тарасконе убежден, что…

— Ты знаешь не хуже меня, что Бернар не имеет к этому делу ни малейшего отношения.

— Но этот балбес-судья решил потрясти колони храма. И знаешь почему? Я только что узнал это. Потому что он левый. Да, да, он член социалистической партии.

— Мы отклоняемся, Марсель. Так что я скажу журналистам?

— Не мне тебя учить, как проводить избирательную кампанию.