Они вовсе не изнуряли меня, эти мимолетные встречи с женщинами, которые меня не любили, которые видели во мне лишь то, что и я видел в них, — удобного партнера для занятий любовью, искушенного в такого рода делах, — напротив, они заставляли меня желать Шейлу еще сильнее; все происходило так, словно осознание чисто природной, естественной подоплеки их желания, равно как и моего к ним, лишь усиливало во мне влечение к той, которую я любил всеми силами души.

Прекрасной, клянусь, души вышибалы в заведении Ника!…

Мое тело было противно холодным и вялым, мышцы жили своей жизнью, вздрагивая и перекатываясь под покрывшейся мурашками кожей.

— Шейла… — прошептал я.

Она не ответила.

— Шейла, не надо так…

— Ты пьян. Оставь меня в покое.

— Я не пьян, Шейла, поверь.

— Я бы предпочла, чтоб ты был пьян.

Голос ее был тихим и напряженным, она готова была расплакаться. Как я ее любил!

— Это мало что меняет. Но я бы очень хотел, чтобы ты мне поверила. Может, все еще обойдется…

— Даже если бы Ник оставил тебя вообще без денег, Дэн, это еще не повод, чтобы пренебрегать мною.

Я еще раз отчаянно попытался встряхнуться, представить себе любовные сцены и сбросить, наконец, с себя мерзкое оцепенение. Несчетное число раз я развлекался с Максиной и ей подобными. И несчетное число раз я возвращался домой со спокойной совестью, радовался встрече с женой и был счастлив удовлетворить ее желание, испытывая каждый раз новый прилив сил, стоило мне только прикоснуться к ее прекрасному телу.

Нет, я не мог. Ничего уже не мог.

— Шейла, — пробормотал я, — прости меня. Я не знаю, что ты думаешь, я не знаю, что ты себе вообразила, но в том, что сейчас произошло, не замешана женщина. И вообще женщины.

Теперь она плакала, негромко и часто всхлипывая.

— О, Дэн, ты меня больше не любишь. Дэн… Ты…

Я придвинулся к ней. Я стал целовать ее. Я сделал все, что мог. Некоторых женщин можно так успокоить, и я искренне желал, чтобы Шейле понравилось, но она с ожесточением оттолкнула мою голову и завернулась в одеяло, спрятавшись от моих прикосновений.

Я ничего не сказал. В комнате было темно. Я прислушался. Всхлипывания постепенно затихли, и через некоторое время по ровному звуку дыхания я понял, что Шейла заснула.

Я осторожно встал и вернулся в ванную. Моя рубашка была там, она висела на крючке. Я снял ее и вдохнул запах.

Она все еще хранила запах Салли, — или Энн? — она им пропиталась. Я почувствовал, как мое тело напряглось.

Я отбросил рубашку, провел руками по лицу. Запах почти исчез, и все же я услышал его, слабый и в то же время резкий, и снова увидел Энн и Салли и наши переплетенные тела в сыром подвале гарлемской забегаловки.

В соседней комнате спала Шейла. Я никогда не задавал себе вопроса, изменяю ли я ей, забавляясь с девчонками из заведения Ника или с профессионалками в машинах их клиентов, прямо у тех под носом. Но в этот миг я понял, что это было гадко, что я совершал непростительное, потому что теперь я предавал ее и в мыслях, и оттого тело мое становилось безразличным к ее ласкам.

Ладно, успокаивал я себя, допустим, гораздо утомительнее переспать с двумя негритянками, чем с белыми, и мне просто нужно отдохнуть. Но мое возбужденное тело свидетельствовало как раз об обратном, а образы, возникавшие у меня в мозгу, были ох как далеки от пейзажей с чистой голубизной идиллических озер!

Я зашел в ванную и включил душ. Снова ледяная вода — на этот раз, чтобы успокоиться: я не решался воспользоваться этим возбужденным состоянием, разбудить Шейлу и развеять все ее подозрения.

Я боялся. Я боялся, что на этот раз сравнение будет не в ее пользу.

Из ванной я вышел усталый, подавленный, разбитый — и физически, и еще больше морально.

Я снова забрался в постель и долго лежал в темноте, без сна, мучимый чувством, в котором все еще боялся себе признаться.

Спал я беспокойно, мне снились кошмары, и, хотя накануне я очень устал, проснулся я гораздо раньше Шейлы. И со стыдом подумал, что лучше бы уйти прежде, чем она спросит меня о чем-нибудь еще, чтобы вчерашний разговор не принял совсем скверный оборот. Малыш спал в соседней комнате, и мне надо было поторапливаться, потому что часов в семь он всегда просыпался от шума на улице.

Я наспех побрился, надел чистое белье и поглубже запихнул в корзину то, в котором ходил вчера. Я надел легкий костюм и вышел.

Позавтракал я в кафе. Я не спешил. До работы у меня оставалось еще полдня. Мне нечем было занять это время.

Я прошел в телефонную будку и позвонил Шейле.

— Да?

Голос был встревоженный.

— Алло, это Дэн. Привет.

— Ты не завтракал?

— Мне нужно было уйти, — объяснил я. — По делу. Я тебе вчера о нем говорил.

Она не ответила, и меня прошиб холодный пот от мысли, что она может повесить трубку.

— Ах, да, — сказала наконец она. — Припоминаю.

Произнесла она эти слова ледяным тоном.

— Я сегодня заходить не буду. Пойду прямо к Нику. У меня сегодня много дел.

— Только проследи, чтобы те, с кем бы будешь встречаться, не так сильно мазались помадой, — отпарировала Шейла.

На этот раз она повесила трубку. Ладно. Я положил трубку на рычаг и вышел из будки.

До пяти вечера я был свободен. Я мог пойти шататься по городу, мог сходить в кино.

Мог продолжить искать квартиру!

Я улыбнулся этой мысли. Но не очень весело. Еще одно издевательское напоминание, тупая боль в кровоточащей ране — но такой незначительной, что на нее и внимание-то обращать было стыдно.

Я старался не думать о том, что поначалу меня так сильно беспокоило. Настолько сильно, что мне удалось — так бывает в дни по-настоящему больших несчастий — отрешиться и остаться почти что безразличным.

Сначала я боялся Ричарда. Я боялся потерять все — положение, жену, сына, — все, что составляло мою жизнь. Я жил в страхе, я не знал, что мне делать. И я решил остановиться, встретиться с собственным братом лицом к лицу.

Я встретился с ним. Но, к моему несчастью, он был не один. Встреча с ним была встречей также с тем, что лежало на самом дне моей души. Да. Теперь я боялся самого себя. Угроза исходила от моей собственной плоти. От взбунтовавшегося против своего хозяина тела, послушного инстинкту, силу которого я отказывался признавать.

Пусть даже Ричард выдаст меня и я потеряю и положение, и жену, и сына. Пусть. Если я останусь самим собой, у меня будет шанс все вернуть.

Но если меня предаст мое тело, у меня не останется ничего.

Я оглянулся на девушку, одетую слишком нарядно для этого времени и для этого квартала. Светило солнце. Жизнь продолжалась.

Я думал о Шейле.

Жизнь продолжалась, но я был беспомощен.

Я зашел в бар. Бармен в рубашке и белом фартуке сальной тряпицей протирал стойку. Кафельный пол был посыпан опилками.

— Виски!

Он молча обслужил меня.

— Отличный денек, — я попытался завязать разговор. — Что нового?

— Да ничего, — ответил он. — Все в порядке.

— Да уж, с Бобом Уитни чувствуешь себя как за каменной стеной.

— Он их всех разложит, — ответил парень.

Парень был не из разговорчивых.

— А чем можно заняться в этих местах в восемь часов утра?

— Да ничем, — ответил парень. — Работой то есть.

— Я до пяти свободен, — заявил я и осушил стакан.

Далось мне это поистине нелегко.

Рядом со стойкой была лестница, ведущая на второй этаж. Сверху доносилось позвякивание ведер — там шла уборка. Я поднял глаза и увидел одетую в белую с черным блузку негритянку. Она стояла на коленях на верхней ступеньке, широченный зад негритянки равномерно покачивался.

— Еще виски, — сказал я бармену.

Чем же заняться в восемь утра? Я заметил музыкальный аппарат.

— Что за музыка? — спросил я у бармена.

— Понятия не имею.

Обескураженный, я от него отстал.

— Сколько с меня?

— Доллар.