С нетерпением ждем ответа, который решит нашу судьбу.

Группа девушек (всего 18 подписей)

Я ехал в "Красной стреле" в Ленинград. В командировку. Мои попутчики по купе довольно быстро разбрелись по полкам и уснули. В самом деле, гораздо удобнее добираться до Ленинграда поездом. Уснул в Москве — проснулся в Ленинграде. Как будто и не уезжал… Но мне почему-то не спалось. То ли я выпил несколько лишних чашек кофе, то ли еще почему-нибудь.

Я стоял в проходе, глядел в окно, ничего не видел и курил.

Около половины четвертого поезд вдруг начал тормозить и скоро остановился. Сквозь замерзшее окно расплывались огоньки какой-то станции…

— Снежный занос, — сказала проводница. — Минут сорок простоим. Вообще-то снежные заносы — довольно редкое явление на этой дороге. Но раз занос — значит, занос. Всякое бывает.

Я надел пальто и выскочил на маленький перрончик. Мороз был градусов под тридцать. Да еще с ветром. Я заглянул в деревянное строеньице, которое, видимо, должно было обозначать вокзал, и справа от себя увидел дверь с надписью "БУФЕТ".

Как ни странно, буфет работал. Впрочем, чего не бывает на таких полустанках…

Три столика из четырех были заняты. Какие-то раскрасневшиеся люди, по-видимому местные рабочие, руками ели огромные сардельки, макая их в блюдца с горчицей, и пили пиво. Один спал, уронив голову на стол, свесив руки. За четвертым столиком сидел старик и одиноко, задумчиво цедил пиво. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Как будто я и не входил. За буфетной стойкой дремала типичная буфетчица в белом халате, напяленном прямо на неимоверно толстое пальто. Руки были спрятаны в рукава. Над буфетчицей кнопками была пришпилена надпись: "Буфет обслуживает ударников коммунистического труда".

— Кружку пива, пожалуйста, — сказал я буфетчице, — только не холодного.

— Куда уж холодного в такую стужу, — сказала она, зевнув.

— Сколько с меня?

— Двадцать шесть копеек.

Она пододвинула ко мне кружку пива и приняла прежнюю позу.

Я подошел к столику, за которым сидел старик.

— Вы разрешите присесть с вами? — сказал я.

— Сделайте милость, — ответил старик и переложил свою мохнатую шапку со стола на стул.

Я сел и начал маленькими глотками пить теплое пиво. Было очень приятно. Еще посматривал на старика. Лицо его затерялось где-то в глухой растительности. Даже глаза с трудом различались. Он, как и я, пил маленькими глотками, с остановками, и после каждого глотка покрякивал от удовольствия. Крякал он так смачно и заразительно, что я тоже начал покрякивать. Мое покрякивание старик воспринял, очевидно, как сигнал к разговору.

— В Питер? — спросил он.

— Туда, — сказал я. — А вы здесь живете?

— Я всюду живу.

— Как это — всюду?

— А вот так — всюду…

Я подумал, что старик нищий и что ему неудобно об этом распространяться. Всюду так всюду. Он, видимо, понял мою заминку.

— Небось думаете, с сумой хожу? — сказал старик.

— Нет, почему же?

— А просто всюду живу…

Я понял, что разговор становится несколько однообразным, и постарался переменить тему:

— А лет-то вам сколько?

— Много.

— Ну все-таки?

— Много… А назову сколько — не поверите.

— Почему ж не поверю?

— А люди нешто во что верят?.. Они только себе верят, да и то, когда пощупают.

— Но вы сами посудите — какие у меня основания, чтобы вам не верить?

— Э-э… Все так говорят, а потом не верят… Устал я от этих оснований. Трещу, как балаболка какая, а все впустую.

Старик показался мне занятным, и после долгих препирательств он вроде бы согласился рассказать немного о себе.

— Под пиво оно как-то легче пойдет, — сказал он.

Я принес пару пива, и он начал:

— Жили мы, значит, с моей старухой у самого моря… Почитай, лет тридцать жили, да еще годка три прибавь до венчания. Ну, я рыбачил. Когда удочкой, когда неводом… А старуха цельный день пряжу свою пряла. Домик у нас был никудышный… Можно сказать, не дом, а землянка ветхая… И вот, помню, однажды полный день просидел я на берегу со своим неводом — и ни хрена. То тину вытаскиваю, то траву какую-то… Солнце уж к закату было. Закинул я невод последний раз, вытаскиваю… Гляжу! Батюшки мои!.. Извините, не угостите сигареткой?

— Пожалуйста, — сказал я и протянул ему пачку "Шипки".

Старик размял сигарету, прикурил от моей, затянулся и продолжал:

— Да… Так вот, гляжу — светится что-то. Да так светится, аж глазам больно. Беру в руки… Не поверите! Рыбешка! Маленькая, а тяжелая… Фунта на четыре тянет! Вот тебе и рыбешка! Из чистого золота оказалась!.. Во, думаю, счастье. Ведь ежели эту диковину на базаре толкнуть, так всю жизнь можно припеваючи прожить… Да не тут-то было. Рыбешка вдруг разевает рот и говорит самым что ни на есть человеческим голосом… Вы когда-нибудь слыхали, чтоб рыбы разговаривали?

— Честно говоря, нет, — сказал я. — Вот, говорят, у дельфинов свой язык есть…

— Так то дельфины, — протянул старик. — Короче говоря, взмолилась она, чуть не плачет… Отпусти да отпусти. Не прогадаешь. Я, говорит, за это любое твое желание исполню… Э, думаю, была не была! Весь век в бедности жил — остаток как-нибудь проживу… И говорю ей ради интереса, что вот, мол, ничего мне от тебя не надо, а если можешь, так сделай, чтоб у моей старухи новое корыто было, а то наше совсем раскололось… Кивнула она головой, и отпустил я ее в море. Только хвостиком махнула…

Прихожу домой. Что такое? Глазам не верю! Старуха мои обмотки в новом корыте стирает!.. Откуда, спрашиваю, корыто? Да цыгане, говорит, проезжали. Я им разные побрякушки, а они мне — корыто…

Дура ты, дура, говорю. Это ж рыбка!.. И рассказал ей всю историю. Как начала она меня на чем свет стоит поносить! Простофиля, кричит, дурачина и все такое прочее… Старый ты, говорит, склеротик! Лучше б пить бросил! Гляди, уж до белой горячки напился, галлюцинировать начал!.. Где это видано, чтоб рыба по-человечьи болтала! Ступай проспись! И пока эту свою дурацкую дребедень из головы не выкинешь — на глаза не показывайся!.. Не поверила, значит…

Старик вздохнул и замолк… Помолчал немного, отхлебнул пива и продолжал:

— Да… Не поверила… А меня через это недоверие обида взяла… Почему, думаю? Что я, из ума, что ли, выжил? Для себя разве старался? Да мне от этой рыбки гроша ломаного не надо!.. Рассказал людям — засмеяли… Яйцами тухлыми закидали. Темнота, говорю, да у вас от этой рыбки полны закрома всякого добра будут!.. Не поверили, и все тут!.. И чего я после этого не делал! Куда не совался! И к околоточному ходил, в райком, у губернатора был, к депутату на прием попал, самому царю рапорт представил… Не поверили! Больше того — в остроге проморили… Вон видишь, прикладом все зубы повыбивали…

И старик показал мне бледно-розовые, без единого зуба, десны…

— А все от неверия… Да… И вот однажды в одной деревеньке, недалеко от Питера, повстречался я с одним молодым человеком. Шустрый, глазки, как угольки… Кучерявый такой смугленыш… Видать, не русский. Он мне первый и поверил. Внимательно так слушал, записывал чего-то… А на прощание полтину подарил… Уж потом, когда он про всю мою историю книжку написал, тогда поверили… Ан поздно. Я, правда, потом доказывал: вот, мол, не слушали меня, а на деле вон как получилось. Куда там! Никто и слушать меня не хотел… Вы на поезд-то не опоздаете?

— Нет-нет, — сказал я, — рассказывайте. Я услышу гудок.

— Сколько я потом от этого недоверия натерпелся! И ладно бы просто не верили… Так нет! Злобствовали при этом. И откуда столько злобы в людях?.. Помню, заприметил я как-то, что ежели на рану какую плесень класть… Ну, самую что ни на есть обыкновенную плесень, так рана от этого вроде бы затягивается… А тут в деревне парнишка помирал. Корова его в бок боднула. Я говорю: плесень на рану положите!.. И-и!.. Палками прогнали! Кто ж это, говорят, на рану падаль всякую кладет? Да еще и собак спустили. Еле утек… Во! — Старик снял валенок, засучил штанину и показал здоровенный шрам на левой икре.