— Клавдия Мартыновна! — душевно сказал Леша. — Милая вы моя!.. Я же друг!

И он крепко пожал руку Клавдии Мартыновне.

Оставшись в уютной маленькой комнатке Лиды, Леша подумал: "Может, сейчас объявить всем о своем решении?.. Нет. Надо дождаться Лиды и уж вместе с ней, крепко взявшись за руки, войти и объявить… А Лида — человек! Она понимает толк в дружбе… Она гордая, поэтому и не замечает меня. Придет, увидит меня, потупит взор и опустит голову на мое плечо… И все станет ясно без слов… И почему она с ним не здоровается, и почему он к ней не подходит, и почему у нее своя компания, а Леша как будто и не существует… Потому что настоящее, чистое чувство надо уметь скрывать, если оно возникло. А оно возникло еще в марте, когда он по просьбе бюро помог ей сделать эпюр. И она тогда сказала: "Спасибо". И вот теперь, через полгода, он решился. Он взвесил чувства, он не ошибается и в день ее двадцатилетия пришел сказать ей, что он помнит ее простое девичье задушевное "спасибо", что он готов протянуть ей свое дружеское молодежное "пожалуйста".

За окном, несмотря на сентябрь, заливались соловьи.

Леша взял со стола альбом фотографий… Лиде — годик. Вот таким же будет и их Митька. Только мальчиком… А вот летние пейзажи… Лида в купальнике. Одна нога на подножке новой "Волги", другая на лежащем на песке молодом человеке с усами. В руке бокал. Справа — море. Слева — цитрусовые деревья… А вот Лида по пояс обнаженная… Русые локоны разметались по подушке. Во рту сигарета… Наверное, на медицинском пляже… Рядом цветной портрет того молодого человека с усами, который лежал рядом с машиной… Блестящие волосы, пробор. И подпись: "Ненасытной Ледушке от Левана! Помни, Ледушка, как мы кутили, как потом мы много любили…" А что любили — не написано… Места не хватило. Наверное, любили гулять… "Там ведь чудесная природа и субтропическая растительность", — подумал Леша.

Он долго еще листал альбом с фотографиями, потом положил его на место и стал осматривать комнату. Если профком откажет в предоставлении семейной комнаты в общежитии, то придется жить здесь и подать заявление на квартиру в райжилотдел. А там как раз Митька родится, и райжилотдел пойдет им навстречу. Тесновато, конечно, будет, но в тесноте, как говорится, не в обиде. Главное, уважать друг друга и помогать в труде и в быту. И Клавдия Мартыновна наверняка поймет, и они поладят. Он, если надо, и побелить сможет, и обои поклеить, и на рынок сходить. И заживут они дружно, весело, и Митька будет называть Клавдию Мартыновну бабулей. Из роддома он Митьку вынесет сам, на руках, такси вызовут… И Лида, сидя в машине, положит свою голову ему на плечо и тихо произнесет: "А он похож на тебя…"

В комнату заглянула Клавдия Мартыновна:

— У вас, случайно, закурить не найдется? А то у моих курцов кончилось.

— У меня только "Дымок", — оправдываясь, произнес Леша и вынул из кармана пачку.

— Дымок не дымок — лишь бы дым в потолок, — сказал мужчина из-за спины Клавдии Мартыновны и протиснулся в комнату, протягивая руку Леше: — Павел Степанович, Лидочкин дядя.

— Леша, — сказал Леша и крепко пожал руку своему будущему родственнику.

— Вот это имя! — обрадовался Павел Степанович. — А то что, ей-богу? Армаз, Леван, Давид!.. Леша! Коротко и ясно! Ну что, Леша, пойдем выпьем за Лидино счастье!

— Лида будет счастлива, — сказал Леша, — но, во-первых, не балуюсь, а во-вторых, имя не имеет значения. Лишь бы человек был хороший…

В коридор высыпали остальные родственники и гости и начали петь и танцевать кто во что горазд. Потом Лешу подхватили под руки и потащили в комнату. Там он взял гитару и стал петь песни Пахмутовой на слова Гребенникова и Добронравова… Влили в него стопку, и он начал мрачнеть, а вскоре и совсем замрачнел и вышел на кухню. Сел на табурет и задумался. За окном по-прежнему заливались соловьи.

Гости начали расходиться, и постепенно все разошлись, кроме одного, по имени Сергей. На нем повисла Клавдия Мартыновна и приговаривала, абсолютно захмелевшая:

— Куда ты идешь? Куда?! На работу тебе завтра не идти, Лидка, поди, к утру вернется, а то и совсем… А?..

— Да неудобно, Клава, — отвечал Сергей, тоскливо глядя на дверь. — Неловко… И этот на кухне… Нет. Я пойду…

Леша заерзал на табурете. В кухне появилась Клавдия Мартыновна.

— Ну чего ты маешься? — сказала она совсем не по-доброму. — Чего ты сидишь, как куль?.. Сказано тебе русским языком: в ресторане они гуляют… Не дождешься!.. Кабы хотела, так позвала бы!..

— Лида гордая, — тихо и не так уверенно произнес Леша, не двигаясь с места.

Входная дверь хлопнула.

— Пришла, — облегченно вздохнул Леша.

Клавдия Мартыновна высунулась в прихожую и безнадежно произнесла:

— Ушел… И ты иди… Не высидишь ничего. Точно тебе говорю…

— И все-таки, Клавдия Мартыновна, — сказал Леша, как бы обретая второе дыхание, — не знаете вы Лиду, хоть и мать… Она натура цельная. Не может у нее не быть ко мне чувства. Вот она вернется, вы увидите!..

— Ах, я не знаю?! Лидку не знаю?.. Чувство у нее к тебе?.. Не держит она тебя в голове!.. И иди домой, а то на метро опоздаешь…

Леша медленно встал с табурета. Ком застрял у него в горле. Жизнь дала трещину. Разве к этому его готовили в комсомоле? Разве об этом писал Чернышевский и пел Эдуард Хиль? Неужели же он, простой, откровенный парень, каких тысячи, недостоин искреннего девичьего чувства?..

— И соловьи, как назло, рассвистались, — почему-то сказал он, застегивая пиджак на все пуговицы.

— Это не соловьи, Леша, это местные хулиганы, — сказала Клавдия Мартыновна, и Леша, наконец, понял, что не судьба ей стать его тещей…

…На набережной Москвы-реки в эту ночь мы с ним и встретились. И рассказал он мне свою беду так, как она здесь написана. Я посоветовал ему тут же броситься в воду, но он решительно отказался и зашагал прочь, напевая: "Крепись, геолог, держись, геолог…"

Что же касается меня, то я в таких парней верю! Окончит он институт, станет инженером и каждый свой отпуск будет проводить в туристическом походе… С гитарой… У костра… С песней…

В конце концов, есть очень много песен, которые по-настоящему бодрят.

Выспаться мне в то воскресенье не дали. Телефон взбесился. Я срывал трубку и, не соображая, с кем говорю, соглашался на все. Лишь бы от меня отстали и дали поспать. Меня можно было брать голыми руками. Я простил в то утро двадцать три рубля долга. Назначил, не помню кому, не помню где, свидание. Взял кого-то на поруки. Купил сенбернара. Продал славянский шкаф. В довершение всего признал себя виновным в убийстве американского президента. Но это мне уже приснилось. Боясь худшего, я схватил подушку, вбежал в комнату сына и хлопнулся на диван. Здесь не было телефона. Вернее, был, но игрушечный.

— Спать будешь? — спросил мой трехлетний парень, натягивая колготки.

— Ага.

— Не выспался, что ли?

— Ага.

— А я выспался.

— Ну и что тебе снилось? — спросил я автоматически.

— Сначала дом, а потом крыша.

— Очень интересный сон, — пробормотал я и отключился.

Очнулся я от какого-то назойливого "дз-з-з-з". Я открыл глаза и увидел, что это дзыкает мой парень. Он дзыкал сосредоточенно, с короткими паузами.

— Ты чего дзыкаешь? — спросил я ошалело.

— Я не дзыкаю, — ответил он. — Это телефон звонит.

Он снял трубку игрушечного телефона:

— Кто говорит? Алеша? Здравствуй, Алеша! Как ты спал? Я — хорошо. Мне сперва приснился дом, а потом крыша… Папа дома. Он спит… Загулял, наверно…

— Перестань болтать ерунду! — рявкнул я.

— Проснулся, — продолжал он. — Сейчас дам… Пап! Тебя Алеша к телефону.

— Какой еще Алеша? — спросил я, не открывая глаз.

— Мой дружок.

— Пусть позвонит позже. Я сплю.