*** (Диким медом…) Диким медом наследники подкармливали в ранних могилах мумии сна, и пульс кочевников лил пальмовое вино в пчелиные соты тайн. В черном кристалле ночи судорогой замурована оса-плясунья, время переплясавшая. А ты, а ты, как прокормлю тебя? Все вехи праха перепрыгивает любовь, словно обезглавленное солнце, страждущее в поисках кончины. Кончиной моей кормлю тебя. *** (Забвение! Кожа…) Забвение! Кожа, из которой на свет рождаются, и смертная простыня, которую провожатые в белом сне вновь дают напрокат. Иногда на последнем мысе крови слышна в тумане сирена и утонувший матрос поет или песчаным проселком бегут следы из лабиринтов томления, как разбитая раковина улитки, пустота на спине — За рассветом музыка дрозда Мертвые пляшут цветущие стебли ветра — *** (На рассвете…) На рассвете когда ночная монета с чеканом сна переворачивается и ребра, кожа, глазные яблоки влекутся к своему рождению кричит петух с белым гребнем жуткий миг безбожной бедности на перекрестке — Безумие — королевский барабанщик усмиренная кровь течет — *** (Стал переписчик переписывать книгу Зохар…) Стал переписчик переписывать книгу Зохар вскрыл жилы слов ввел кровь созвездий, круживших незримо, и только томлением подожженных. Труп алфавита восстал из могилы, буквенный ангел, древний кристалл, замкнутый брызгами творения, которые пели — и сквозь них мерцали рубин и гиацинт и ляпис-лазурь, когда камень еще мягок был, посеянный, словно цветы. И, черный тигр, зарычала ночь; и ворочалась и кровоточила искрами рана день. Свет был уже ртом, который молчал, только аура выдавала еще б-га души. Пейзаж из криков В ночи, где умираньем распущено шитье, срывает пейзаж из криков черную повязку, над Мориа, крутым обрывом к Б-гу, жертвенный нож реет знамя, вопль Авраамова возлюбленного сына, в ухе великом Библии он хранится. О иероглифы из криков, начертанные на входной двери смерти! Раны-кораллы из разбитых глоток-флейт! О кисти с пальцами растительными страха, погребенные в буйных гривах жертвенной крови, крики, замкнутые искромсанными рыбьими жабрами, вьюнок младенческого плача с подавленным старческим всхлипом, в паленой лазури с горящими хвостами. Кельи заключенных, кельи святых, Обои — образцовые гортанные кошмары, лихорадочный ад в собачьей будке бреда из прыжков на цепи — вот он, пейзаж из криков! Вознесение из криков, ввысь из костяной решетки тела, стрелы из криков, пущенные из кровавых колчанов. Крик Иова на все четыре ветра, крик, скрытый садом Гефсиманским, обморок мошки в хрустале. О нож из вечерней зари, вонзенный в глотки, где лижут кровь деревья сна, прорвавшись из земли, где отпадает время на скелетах в Майданеке и в Хиросиме. Крик пепла из провидческого глаза, ослепленного мукой — О ты, кровавый глаз, в искромсанной солнечной тьме, вывешенный на Божью просушку во вселенной — *** (Сколько морей в песок ушло…) Сколько морей в песок ушло, сколько песка в жесткой молитве камня, сколько времени в кровяной рог раковины выплакано, сколько смертной заброшенности в жемчужных глазах рыб, сколько утренних фанфар в коралле, сколько в хрустале звездных прообразов, сколько зародышей смеха в горле чайки, сколько нитей тоски по родине тянется ночными путями созвездий, сколько жуткого земного царства корнем слова: Ты — за всеми рухнувшими решетками тайн Ты — *** (За веком глазным…) За веком глазным синие прожилки на лунном камне времени крик петушиный открывает рану на лбу пророка Спиралями пламенеют руки-ноги вянут снаружи, но тело никнет, плод праха с ледяным семенем для смертельного употребления. |
