Куда ни глянешь, лес. В его радушной чаще

И кущей теневых сырая полутьма,

И солнечных полян ленивая дрема,

И сочные цветы у речки, чуть журчащей.

В кудрявой зелени, как в заводи молчащей,

Все убаюкано – и церковь, и дома;

Смелей затрепетать страшится жизнь сама,

Чтоб сердце чье-нибудь вдруг не забилось чаще.

В прохладных комнатах затишье и уют;

До мировой вражды, кровавых войн и смут

Нет дела крепкому от века захолустью.

Здесь на душе легко. И чище мысли тут.

Вечерние лучи ласкают сладкой грустью,

И старые часы покоя бархат ткут.

Чуть теплится зарей задумчивая даль;

Опалы облаков дрожат на небосклоне,

И море мирное в своем прозрачном лоне,

Как мать, баюкает вечернюю печаль.

А тут же жизнь грустит. Томясь, поет рояль,

И ропщет чья-то страсть в его призывном стоне…

Но тишь в душе моей, как гладь воды в затоне, –

Не надо ей любви, ей плачущих не жаль.

Забыт юдольный мир, разладом омраченный,

Она встречает Свет, от Света излученный,

Там… там… у крайнего земного рубежа.

Так, созерцанием от яви отлученный,

В самозабвении блаженствует раджа,

Нирваны чаемой искатель утонченный.

Камзолы, кружева, и ленты, и алмазы.

Прием торжественный готовит цвет двора

Царю Московскому. На всех устах с утра

О госте северном чудесные рассказы.

А там, у лестницы, где мраморные вазы

Белеют с двух сторон багряного ковра,

В кругу советников, Людовик ждет Петра,

В огромном парике ребенок большеглазый.

Но дрогнул сонм вельмож… Рванулся… Клик гремит.

Где чопорность маркиз? Их пудреных ланит

Огонь взволнованный пылает беззаконно.

По залам, впереди обеих чванных свит,

Смеющийся, несет до самой сени тронной

Малютку Короля могучий Московит.

В рожденьях Феникса из пламени я чту

Прообраз-самоцвет. Живучий смысл преданья

Для человечества, в тревоге ожиданья,

Хранит бессмертия великую мечту.

Возможно ль, чтобы мы, постигнув красоту

И мудрый замысел в укладе мирозданья,

Познав все радости, изведав все страданья,

Бесследно канули, как искры, в темноту.

Другие есть миры. Иные откровенья…

И жизни новые – преемственные звенья

В цепи, смыкающей единство бытия.

Чрез смерть, как сквозь огонь, пути возникновенья.

Умру… Сгорю дотла… И где-то вспыхну я

С зарею лучшею любви и вдохновенья.

Весь мир поэтам дан, как праздник звуковой.

Здесь сказки Красоты, пророчества скрижалей,

Счастливый бред любви, и зовы вечных далей,

И сны, созвучные всей жизни мировой.

Но выпал в злые дни нам жребий роковой:

В плену своих потерь, у радости в опале,

Поем, не ведая ни пламенных печалей,

Ни жгучей жалости, ни страсти огневой.

К призванью своему, певцы, вернемся ль снова?

Пойдем ли с неводом чудесного улова,

Вселенской жизнью вновь для песен завладев?

Когда душа светла и всё любить готова,

Тогда певуча мысль, и радостен напев

В свободном трепете окованного слова.

Блестящий временщик счастливых лет Фелицы,

От Государыни Потемкин уходил,

Раздумчиво держась за поручни перил:

Всё больше холода в речах Императрицы.

И вдруг зажегся взор. Не обе ли столицы

Жужжат о Зубове, о смене двух светил?..

По лестнице взбегал, румян, как мальчик мил,

Новейший фаворит стареющей Царицы.

Кивнув с небрежностью, он кинул, подойдя:

«Что новенького, князь?..» Как жгучая струя,

Развязность брызнула в сановную суровость.

В усмешку искривив надменных губ края,

Светлейший выронил: «Сейчас одна лишь новость,

Что вверх идете вы, а вниз спускаюсь я».

Чиста, в неведеньи порока и стыда,

У врат бессмертия, ты рай отвергла, Ева,

Без робости вкусив с таинственного древа,

Как Змий нашептывал, запретного плода.

Чадорожденья скорбь… И страдный пот труда…

Но как чудесны дни весеннего пригрева,

И теплый пар земли, и щедрый всход посева,

И первый детский крик, ворвавшийся сюда.

Благословенна жизнь! И ею обладанье –

Твое извечное пред нами оправданье:

Как радостно дышать, любить и постигать!

Ты, променявшая блаженство на страданье,

Ты, женщина, жена и смертных пра-прамать,

Познанья жаждой ты согрела мирозданье.