Тоска. А за окном унынье пустырей

И стены серые с морщинами известки.

Бежать… Невмочь терпеть. Я вышел. Ветер хлесткий

Порывом щеки жжет, и дышится бодрей.

В морозных сумерках, кружась у фонарей,

Сияньем радужным горят снежинок блестки.

Зеркальных окон свет. Шумливы перекрестки,

И много светлых глаз и золотых кудрей.

Здесь юной жизни смех разбрызган беззаботно;

Здесь с одиночеством я рву бесповоротно:

Я не совсем один, и мир не вовсе пуст.

И если вдруг блеснет – мне данью доброхотной —

Улыбка женская, – в привете свежих уст

Мне молодости зов мерещится дремотно.

«На днях, в дремотный миг, отдавшись грез прибою,

Я осознал себя лазурным мотыльком:

То я на солнце млел, то реял над цветком,

То незабудкою прельщался голубою.

Всецело был сроднен я с новою судьбою,

И так был мой удел мне близок и знаком,

Что я совсем забыл о жребии людском…

Но вдруг, преобразясь, стал вновь самим собою.

И вот в душе с тех пор загадку я несу…

Тогда ли, человек, я видел сон в лесу,

Что был я бабочкой, с ее коротким веком,

Теперь ли, под листком забывшись на весу,

Я грежу, мотылек, что стал я человеком?..»

Так говорил друзьям великий Чуанг-Тсу.

Ах, сон ли!.. Догорал зари разлив янтарный;

Прозрачные сады дымились мглой живой,

И летний вечер плыл, чуть вея над Невой.

Как грусть задумчивый, как радость лучезарный.

По пыльной площади промчался выезд парный.

Шурша по кубикам торцовой мостовой, –

И сразу стихло всё. Загадкой вековой

Светился Петербург, и въяве – легендарный.

О, как хорош бывал в такие вечера

Любезный Парадиз великого Петра –

Его Империи зиждительный рассадник.

О славе грезилось. И, словно лишь вчера

Воспетый Пушкиным, был чуден Медный Всадник

Под бледным светом зорь, мерцавших до утра.

Привык я не роптать, что косным этим телом

Прикован я к чужой неласковой стране,

Что в чуждой мне толпе бреду, как в тяжком сне,

Существованием томим, как нудным делом.

Но душу примирю ль с невольничьим уделом

Заботы нищенской о завтрашнем лишь дне,

Меж тем как копит мир в неверной тишине

Тупую ненависть на сердце оробелом.

Могу ль откликнуться на эту быль? – О нет,

Не петь мне гимнов ей! Иной мечтой согрет,

Напев мой волен там, где дышит жизнь природой.

Там звуки радостны, как в песнях древних лет,

Когда беспечностью, незлобьем и свободой

Гордился человек, наследственный поэт.

Ни дальний лай собак, ни голос человечий

Не будят тишины. Как беглый свет зарниц,

На сердце проблески забытых слов и лиц…

И, в зеркале двоясь, горят печально свечи.

Я в глубь стекла гляжу. Я жду с минувшим встречи,

Преграды рушатся и сроков, и границ…

Вот еле слышный скрип вощеных половиц,

И кто-то руки мне легко кладет на плечи.

Скитальца месяца серебряный горбыль,

Такой же, как и я, всему чужой бобыль,

Вдруг выплыл из-за туч и встал в зеркальной глади.

Я не один уже! О, молодость, не ты ль,

Незримая, вошла и, старой дружбы ради,

Мне хочешь возвратить утраченную быль.

С толпой учеников, склонясь на уговоры,

С утра пришел Сократ на выставку в Пирей.

Толпа, волненье, шум. Всем хочется скорей

Всё видеть, рассмотреть, утешить вкус и взоры.

Здесь статуи богов, ковры, шелков узоры,

И пурпур, и виссон; венцы – краса кудрей,

Финифть, слоновья кость; духи из-за морей,

Ритоны пирные, лекифы и амфоры.

В восторге юноши. Но их наставник нем.

Один не тронут он ни блеском диадем,

Ни прелестью камей, ни тонкотканой тогой.

И вдруг: «Я – изумлен!» – О, наконец! – Но чем?..

И досказал мудрец: «Я поражен, как много

Здесь собрано вещей, не нужных мне совсем…»

На Родине я был ее природной частью,

Я ощущал ее единою с собой,

В ней находил себя, дыша ее судьбой,

И радостно любил душой, привыкшей к счастью.

Теперь изгнанник я. Кругом, маня к участью,

Чужая жизнь кипит обильем и борьбой.

Но я, соблазнам чужд, к Отчизне рвусь с мольбой,

Лишь к ней одной горю израненною страстью.

Я не пою о ней в кругу других певцов,

Я за нее молюсь и жду ее гонцов, –

О смерти вне Руси и мысли не приемлю.

Как чудо, грянет зов к возврату беглецов:

Я буду целовать в слезах родную землю,

Обласкан воздухом страны моих отцов.