Лежнев известен как «теоретик» лозунга «нового гуманизма», с которым выступил «Перевал» в 1929-30 году. В период обостреннейшей классовой борьбы этот лозунг объективно выражал сопротивление буржуазных элементов города и деревни развернутому социалистическому наступлению рабочего класса.

Защищая в своих теоретических и полемических статьях реакционные тенденции современной литературы, Лежнев неустанно борется с “воинствующей марксистской критикой'’».

Подобная характеристика в государственной литературной энциклопедии являлась хотя и предварительным, но вполне официальным приговором и никакому обжалованию не подлежала. А потому для Абрама Захаровича оставалось только два выхода: либо принести покаяние и признать свои «преступления» (что тоже далеко не всегда спасало положение обвиняемого), либо смиренно ждать соответствующих организационных выводов.

Лежнев по всему складу своего характера не мог признать себя злоумышленником и врагом революции. Он продолжал надеяться на какую-то высшую социальную справедливость, по-прежнему объясняя все эти злоключения происками грязных людишек из ВАППовского лагеря.

В личной жизни Абрам Захарович был человеком тонкой и деликатной души. К своим соратникам по «Перевалу» он относился с большой нежностью, любовью и доверчивостью. Наибольшей дружбой Лежнев был связан с Воронским и, может быть, еще теснее с Димитрием Александровичем Горбовым, который для него являлся наставником в практической жизни, так как сам Абрам Захарович совсем не умел устраивать свои материальные дела — доставать выгодные заказы, в литературных консультациях получать редактирование тех или иных книг, иначе говоря, не умел обеспечить себе достаточный заработок.

Жил Абрам Захарович Лежнев в крохотной квартирке из двух комнат, недалеко от Покровских ворот. Жена его Цицилия Борисовна была для него и матерью, и женой, и другом. Были они бездетны, но любовь их за всю длительную супружескую жизнь, казалось, не только не притуплялась, а из года в год становилась всё более сильной и нежной. Они боялись расстаться друг с другом на самое короткое время. Ни на одном из литературных собраний или даже на редакционном совещании Абрам Захарович не появлялся без Цицилии Борисовны.

В «Перевал» Лежнев вошел не сразу, он долго присматривался к участникам группы и уже писал о них весьма положительные статьи, но окончательно вступил в содружество только после того, когда близко сошелся с Воронским и понял, что «Перевал» готов отчаянно бороться за честную творческую работу и за чистоту литературных нравов.

Всю свою энергию, все силы Лежнев отдал «Перевалу». На дискуссиях в Доме Печати и в Коммунистической Академии он как блестящий оратор вызывал восторг аудитории своим остроумием. Он никогда не ограничивался лишь защитой перевальских положений, но немедленно от обороны переходил в наступление и беспощадно вскрывал безграмотность, идейную несостоятельность и просто жульничество представителей ВАППа.

Лучшая книга А. Лежнева «Разговор в сердцах» тоже полемическая, злободневная. Но в злободневности этой есть подлинное отражение литературных нравов переходного периода советской литературы, и в этом ее основная ценность.

В конце первого периода советской литературы, а именно в 1928 году, издательство «Федерация» выпустило сборник критических статей Димитрия Александровича Горбова « Поиски Галатеи». Книга открывается статьей «К вопросу об отношении искусства к действительности». Здесь Горбов полностью приводит стихотворение Баратынского «Художник» и с необычайной для советских исследователей смелостью утверждает, что весь смысл писательской работы — в неустанных поисках сокровенной богини Галатеи:

«И только «предугаданная желанная» встреча с ней делает просто писателя — художником. Ибо задача художника не в том, чтобы показывать действительность, а в том, чтобы на материале реальной действительности, исходя из нее, строить новый мир — мир действительности эстетической, идеальной. Построение этой идеальной действительности и есть общественная функция искусства, отличающая его от всех других видов общественного творчества. Именно идеальная, эстетическая действительность, создаваемая художником, именно этот мир сокровенной богини Галатеи есть та особая форма общественного бытия, раскрытием которой целиком и без остатка поглощен художник.

Предметы и факты реальной действительности, «изображенные» или «показанные» на страницах искусства, не имеют самостоятельного значения. Ведь их нельзя понимать буквально. Вовлеченные художником в мир Галатеи, они получают иное, нереальное значение: они предстают там знаками некой идеальной эстетической системы, созданной замыслом художника».

Затем, развивая и доказывая необходимость претворения действительности как материала в действительность эстетическую, идеальную, Горбов приводит строки Пушкина из его сонета «Поэту»: «Ты царь, живи один» и т.д., и дальше утверждает:

«Формула Пушкина — одна из тех обязательных формул, не усвоив которых органически, ни один писатель не может стать художником. И наших пролетарских писателей нужно прежде всего учить вот этой пушкинской высокомерной строгости к себе, учить умению не слушать никаких «социальных заказов». Ведь только перестав прислушиваться к ним, только уйдя слухом в себя, только творя за свой собственный страх и риск, только сам «высокомерно» неся всю ответственность за свои падения и подъемы, может любой художник, в том числе и пролетарий, наилучшим образом, то есть наиболее честно, глубоко и правдиво выполнить подлинный заказ, который дается ему его классом и его эпохой…»

«А вот другая формула, — продолжает Горбов, — данная уже не Пушкиным, а художником гораздо меньшего роста, да к тому же не классиком, а общепризнанным «упадочником». Я назову имя, которое должно вызвать здесь возмущение. Я говорю о Федоре Сологубе. Он написал: «Беру кусок жизни грубой и бедной и творю из него сладостную легенду, ибо я поэт». Спрашивается, можно ли взять эту формулу Сологуба и положить ее в основу художественного воспитания нашей пролетарской литературы? Ответ на этот вопрос чрезвычайно ответственен, потому что утвердительный ответ означает здесь возможность для пролетарского писателя учиться не только у классиков — якобы сплошь представителей восходящего класса, но и у символистов, выражавших так называемую «разлагающуюся буржуазию». И вот я утверждаю, что на этот вопрос должен быть дан утвердительный ответ: да, эта сологубовская формула подлежит усвоению каждым молодым писателем, в том числе и пролетарским. Учите пролетарских писателей претворять простой и грубый материал жизни в сладостную легенду! Учите их открывать легенду в действительности! В легендах больше жизни, чем это кажется на первый взгляд! В иной сладостной легенде больше горькой правды жизни, чем в голом показе жизненных фактов…»

Трудно поверить, что подобные мысли мог свободно высказывать в печати подсоветский литератор, да к тому же еще не какой-нибудь случайный попутчик, а член ВКП(б).

То обстоятельство, что Димитрий Александрович Горбов, видимо, исключительно из соображений правового и материального благополучия был членом коммунистической

партии, плохо вязалось даже с его внешним обликом. Худой, на длинных тонких ногах, с острым клювом вместо носа, напоминал он какую-то экзотическую птицу, не то фламинго, не то марабу.

Известно, что родился Димитрий Александрович Горбов в 1894 году, где-то и чему-то добросовестно учился. Свобод но владел основными европейскими языками, знал латынь и греческий. Был человеком широкой эрудиции и обладал хорошей памятью. Но даже общие контуры его биографии и весь его внутренний мир оставались загадочными и непроясненными для самих перевальцев. Был он женат и бездетен. В обществе обычно появлялся без жены. Ходили слухи, что мадам Горбова из «бывших» людей, из титулованных, но всё это лишь догадки, а толком никто ничего не знал,