Вернувшись в отель, она набрала номер Алика.

— Вы уже едете из Ришикеша?

— Да.

— Как ты?

— Хорошо. Я хотела… Давно хотела спросить тебя…

— Слушаю, — как всегда спокойный, уверенный низкий голос.

— Алик… Какими они были?..

Мгновение тишины, учащенное дыхание.

— Они были… любимыми.

Анна закрыла глаза, борясь с сердцебиением.

— Ты простишь?..

— Я уже все давно простил. Я буду ждать.

В три часа ночи она спустилась в холл отеля, чтобы расплатиться. На запястьях приятно позвякивали браслеты, купленные днем.

— Вас довезет наша машина, это «комплимент» отеля.

— Спасибо.

Швейцар распахнул перед ней дверь, липкий воздух коснулся лица. Город спал в серой дымке варева снов. Она села на заднее сиденье.

— В международный аэропорт? — спросил водитель сквозь нарастающий звонок мобильного. Она кивнула.

— Аня, ты едешь?

— Да.

— Мы уже в Дели. Будем минут через двадцать.

— Витя…

— Да?

— Мой чемодан у тебя?

— Да.

— Пусть летит с вами.

— Не понимаю?..

— Некоторые вещи невозможно понять. Просто рано, рано мне еще возвращаться. Но ты не волнуйся, все будет хорошо.

— Аня, Аня… Не делай этого!

— Пока, мой Волшебник.

Телефон вылетел в приоткрытое окно, разбиваясь, разлетаясь осколками прошлого.

— Простите, не международный, внутренний аэропорт.

Она запрокинула голову, закрыла глаза, позволяя струям горячего воздуха литься по коже. Индия, огромная бездонная Индия… Сколько мест, где она мечтала побывать. Она видела Витю посреди огромного зала, сжимающего ручку полосатого чемодана, бережно собранного им самим. Пальцы, родные и трепетные, дрожали, дрожали с детства, по необъяснимой причине. Бешеные удары его сердца эхом отзывались в ней. Но она отпускала… Впервые за долгое время ощутив, как ослабевает боль в желудке, уступая место легкости. Машина плыла по дороге, а Анна — по лазурному озеру его глаз.

Пока, мой Волшебник…

Чудо — понятие относительное. Можно верить в него. А можно в то, что оно случится именно с тобой. Рассказ, написанный от руки. Другой ритм, другой смысл, быть может. Тем не менее…

Голубоглазый мальчик. Узкое лицо с тонкими чертами, вдумчивый взгляд, губы как будто в сдерживаемой улыбке, над правой бровью шрам. (Откуда? Из детства — упал с велосипеда? Или прямой удар первого знакомства с ревностью?) Мальчик в Индии. Носится по горам на мотоцикле, занимается йогой. Дышит изо всех сил, наполняя легкие воздухом, вытесняющим горечь прошлого. Ему тридцать. А на вид не больше двадцати. В Ришикеше он всегда приходит на занятия одним из первых, занимает место в середине, не претендуя быть впереди, но и не прячась. Он безропотно ест скрипящую кашу, хотя терпеть не может овсянку. Терпеливый мальчик.

Он встречает ее. Смеется глупо. И глупо шутит. Ей нужна защита, поэтому в любом случае он не мог пройти мимо. Такова его карма — всем помогать. Он хочет ее, ее «бровки домиком» — от них щемит сердце. Ее пальцы нуждаются в зацепке, в опоре, которая не даст ей упасть. Она все время падает. Ему нравятся эти непосредственные падения, короткие экскурсии в небытие. Ему бы тоже не помешало. Но здоровье всегда было прекрасным. Поэтому, чтобы отключиться, понадобится как минимум удар кирпичом по голове. Но в этих святых местах кто решится на такое? Хотя очень возможно… Не в его случае, зато с Анной с удовольствием разделалась бы половина группы, та, что не хочет ее, жаждавшая быть на месте объекта вожделения.

В ашрам он возвращается поздно. Гуляет по сонно-вяло-поэтичному Ришикешу, вкушает его сладкий запах, продирается сквозь завесу полуденной жары, падающую вечером с навесных мостов прямо в Гангу. Общается, знакомится с новыми людьми. Болтает, болтает… Слова льются, как ручей. Потом идет обратно, легко поднимается по огромной лестнице, что-то тихо напевая. Он проходит мимо ее комнаты. Замирает на мгновение, представляя ее лежащей в цветной простыне под неторопливым вентилятором. Желание поднимается из учащенного дыхания, но не жжет, а обволакивает. Легко и тепло под яркими сочными звездами густого ночного неба. Иногда он встречает ее — она сидит, перебрасываясь репликами с Деном, кружащимся вокруг, будто липкая лента, или с Мартой. Анна. Она тоже болтает, болтает… Убивая часы бессонницы. Ее длинная шея поворачивается к нему. Но все, как всегда, кончается ничем. И он не знает, сожалеть об этом или радоваться.

Засыпает он быстро, почти мгновенно. Карусель мыслей, образов быстро затягивает в мозаику снов.

Мать и отец. У мамы слабое здоровье. Она все время кашляет, хватается за спину, борясь с ломотой в пояснице. Переносит все молча, позволяя боли отражаться только в ее глазах. Ее глаза — голубые и печальные. Вот откуда у него этот взгляд. Мама… Мама на кухне, торопится, вертится. Отец. Он зарабатывает. Выстукивает пальцами по столу ритм гнева. Почему то? Почему это? Котлеты — быстрее! Жует, жрет мясо, впиваясь зубами в кровь трупов. Не спорт, не математика, а что твое, балбес? В училище надо, военное. Может, сделают из тебя человека. А если нет, черт с тобой! Мама: не надо, не надо. Заткнись, женщина. Что ты вообще вырастила? Горб на твоей спине, и тот лучше получился.

Расползаются в глазах мальчика красные прожилки гнева, паутиной мести окутывая душу. Мясо, мясо, кровь… А если его кровь брызжет, льется? Может, и не спорт, а удар прямо в лицо, так, что слышен хруст переносицы. Фантазии, конечно. Он же никому не желает зла. Никому…

Утром… Ганготри. Ее не видит. Зато чемодан сиротливо стоит на дорожке, замер в знаке вопроса. Как не потрогать его, не взять вниз? Не понесет же его Анна? Она сама легче своего чемодана. Интересно, что там? Может, тоже прошлое, разрубленное на куски?

Все — в автобус, в тошноту, дремоту, неприкаянность. Не для него. Не запереть в клетку. Мчится, подставляя ветру лицо. Из жаркого воздуха мотоцикл ныряет в прохладу, наполненную запахом сосен. Усталость густой ватой проникает в голову, и только свежесть уберегает от падения в пропасть сна. Вздымается пыль, застилая влагой глаза. Вершины распахивают перед ним скалистые ворота, сдирая с кожи шелуху сомнений.

Вот уже Ганготри в неясных переливах тусклых огоньков. Темнота набросила вуаль на дома и сердца. Внезапно понимает, что замерз до дрожи, руки трясутся от бесконечных скачков. Заходит в ашрам сквозь шепот реки. Скорее чай и что-нибудь горячее, чтоб снять голодный спазм в желудке.

— Я волновалась, — говорит Анна. Он вздрагивает, бледнеет. Ее забота — приятно. А может, просто фраза, оброненная в пустоты молчания. В полутьме не различить смысла ее лица, а вода шипит, бурлит, как сбежавшее молоко.

Молоко льется по плите, мгновенно сворачиваясь, превращаясь в липкую коричневую пленку. Запах гари наполняет маленькую кухню. Из телевизора надрывается голос, перечисляющий последние новости. Руки мамы сжимают мокрую тряпку, опускают ее на горячую поверхность, сопротивляющуюся густым дымом. Ядовито-красная футболка — входит, принюхивается, издавая гортанные звуки протеста. Приближается к окну, с треском распахивает, впуская острый морозный воздух, кусающий детские коленки.

— У Вовочки кашель еще не прошел, закрой.

— Ничего, пусть закаляется! Где яичница?

— Ты же сказал омлет? Все готово. — Подходит к окну, дотрагивается до стекла в испарине.

— Черт! Ничего запомнить не может! Ладно, клади что есть. На работу опоздаю. — Оборачивается. — А это еще что? Тут дышать нечем!

— Сейчас… Уже кашу доедает… Вовочка, какао будешь?

— У-гу… — тихо из-под скатерти, усыпанной желто-зелеными резиновыми цветами.

Падают нож, вилка, звенят сквозь взрыв, показываемый на экране. Грубая рука с мясистыми пальцами хватает за худенькое плечо, подтаскивает к окну, швыряет на табуретку.