Красный цветок (Перечитывая Гаршина) Да, зло… Но есть подвиг и вечная тяга к Добру: Они на земле лишь с последним безумцем умрут. «Именем Его Императорского Величества, Государя Императора Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!» — крикнул новый с безумною, дерзко запрокинутой головой. (громкий голос, звенящий и резкий, подхватил коридор пустой). Он был страшен: в глазах воспаленных неподвижный горячий блеск; а в рассудке больном, возбужденном — странных мыслей дремучий лес. Клок волос на лбу. Спутана грива. Шаг решителен, быстр, тяжел. Наготу стен больничных пытливо взглядом зорким больной обвел. В ванной: печь?.. котел?.. — Камера пыток! Потолок в паутине труб… «Кипятком! А-а! Бог мой, защиты!..» Дикий вопль с искаженных губ. «О, Георгий святой! Тебе тело предаю, но не дух, о, нет!» В сон провал. Лунный, мертвенно-белый заливает палату свет. Утром: «Доктор, вы так не смотрите. Не понять вам души моей (я же — в вашей читаю). Поймите, мысль великую, общую… С ней я везде и нигде. Я спокоен: мне решительно все равно. Но они все… За что? Каждый — воин. Нужно ль это?..» Вдруг за окном в цветнике видит он ярко-алый, обжигающий маков цвет. Встрепенулся рассудок усталый: это — может, и есть ответ? Иногда ночь дарила сознанье; но лишь только рождался день — все разумные воспоминанья покрывала безумья тень. Слышит: делится всем пережитым с заключенными вяз в саду; всех умерших, всех в войнах убитых он в больничном видит аду. Все они понимают друг друга: для большого дела пришла пора… Из порочного круга выйдет он — и не станет зла. Вот оно — среди клумбы алеет! Он смертельный чувствует ток и дыхания яд… Он сумеет с ним сразиться один — с ним Бог! О, тогда распадутся решетки и раздвинутся камни стен; сбросит жалкую мир оболочку — в новой явится красоте. Вот шагнул он к цветку… Но свинцово на плечо вдруг легла рука: «Рвать нельзя! Сумасшедших вас много…» Распласталась в душе тоска. О, несчастные! Слепы, не знают… Защищают, боясь посметь. Он же — видел: и, пусть погибая, должен, должен зло одолеть! Все в нем: опиум, желчь, кровь и слезы — он невинен только на вид. От него в мире молнии, грозы… Нет, его он не пощадит! …………………………………………………….. С выраженьем счастливо-усталым, с верой светлой, что людям помог — он застыл, сжав в руке смятый алый, убивающий жизнь цветок. Аполлон и Дафна Раз шел с охоты на дракона Тьмы Аполлон. Смеясь, шутливо Купидону заметил он: «Ну, что за стрелы! Что в них толку, скажи, дитя? Видал для штопанья иголки покрепче я!» Смолчал наш Купидон (для виду), но затаил на Аполлона он обиду — и отомстил. Поднялся тайно на Парнас он с запасом стрел: за Дафной, нимфою прекрасной, следил пострел. При виде Дафны пробуждались цветы вокруг; ее красою любовались и лес, и луг. То солнце зажигало пламя вдруг в волосах; их ветер поднимал, как знамя… В ее глазах слились в игре неповторимой янтарь луны и изумруд неуловимый морской волны. Вот Дафну Купидон свинцовой стрелой настиг, лишив красавицу покоя в тот самый миг. Она в необъяснимом страхе, как лист, дрожит, через ручьи, через овраги, как лань, бежит… А Купидон? Кует он мести коварный план, и в этом (здесь сказать уместно) — он не профан. Стрелою ранен золотою бог Аполлон: увидев Дафну, красотою ее сражен. Он полон клятвенных признаний и нежных слов. И, встретив раз, горит желаньем увидеть вновь. Любим ли он? Увы, сомненье его грызет: мольбам, увы, она не внемлет, он не поймет, чем вызван страх ее. Терзаясь, спешит за ней — она же, с ветром состязаясь, быстрей, быстрей! О, если б Дафна обернулась к нему хоть раз, и Аполлону бы взглянула на миг в глаза — читатель, не было б погони… Ты был бы рад. И не пришлось бы Купидону торжествовать. Бедняжка Дафна! Ей испуга не превозмочь. Как от врага, она от друга несется прочь. За нею Аполлон. Надеждой он окрылен. В мечтах уже плеч Дафны нежно коснулся он. Меж ними тает расстоянье, вот обожгло ее щеку его дыханье и, быть могло, уж руку протянул за Дафной, ликуя, бог, еще бы миг — стан нимфы властно обнять бы мог бог гордый Солнца… Здесь погоне пришел конец. «Спаси, спаси от Аполлона меня, отец!» Так Дафна к богу рек взмолилась. Призвал Пеней всех рек, ему подвластных, силу на помощь ей. Причину ль тайного испуга он угадал иль Аполлону дать в супруги дочь не желал — его веленьем образ девы исчез навек, чтобы расти лавровым древом у ложа рек… (Знать, боги не были всевластны: могло на миг порой и их коснуться счастье и стать для них таким же мнимо-достижимым как для людей — сгореть, сгореть невозвратимо в огне страстей.) У древа-Дафны бог могучий застыл в слезах. Его лицо темнее тучи. В его глазах слились отчаянье и нежность, припав к стволу, он повторяет безнадежно: «люблю, люблю…» |
