— Это он утром сделал, — сказал один из моих надсмотрщиков. — Жаль, что я не видел!

— Она упала в обморок?

— Ага, один раз, но на нее вылили ведро воды, она очнулась, и он продолжил.

Я с трудом подавил вскрик ужаса, когда смотрел на сеть рубцов на белой спине. Мэри-Энн вздрагивала и трепетала, пока вторая женщина, насколько я понял, накладывала на ее раны какую-то лечебную мазь. Спина сорочки была вся в крови, запекшейся и свежей.

— Тупая сучка, — сказал первый. — Ничем не лучше животного.

Он принялся дергать оконный переплет, пока одна из створок не распахнулась. Тогда мой похититель отпихнул меня в сторону, словно я был стулом, и взял горшок. Прутья решетки были закреплены горизонтально, и места хватило только, чтобы пропихнуть посудину. Похититель вытянул руку и вылил содержимое.

— Поберегись — водица! — крикнул шутник, и они с приятелем расхохотались.

Я был слишком далеко от окна, чтобы видеть двор, и слава богу. Я заставил себя съесть хлеб и сыр, понимая, что нужно подкрепиться, я ведь последний раз ел то, что дал мне Хармвелл. Мои надсмотрщики стояли у окна, радостно улюлюкая. Мало-помалу смех затих, и я понял, что женщины испортили им удовольствие, спрятавшись в будке.

Постепенно я понял, что оба похитителя пьяны. Запах алкоголя заполнил комнату, прорываясь через смесь иных нездоровых «ароматов». Такие типы всегда немного навеселе, но сейчас они вели себя не как обычные пьянчужки. Один из них спустил бриджи, задрал полы пальто и повернулся к окну задом, очевидно в надежде, что женщины обратят на него внимание. Но по мере того как первый приходил в возбуждение, второй становился все тише и тише, румянец постепенно сползал с его лица, и в конце концов он пробормотал какое-то извинение и выскочил из комнаты. Его коллега подтащил меня к окну, в спешке расплескав пиво, и привязал руки к решетке.

— Не убегай, дружок, — сказал он сиплым голосом. — Мне нужно по одному дельцу, но через минуту буду. Скажешь мне, если леди вернутся, ладно?

Он добродушно стукнул меня по спине и вышел из комнаты, с грохотом захлопнув за собой дверь и провернув ключ в замке. Я подождал пару минут. Двор был пуст. Дверь в будку закрыта. Со всех сторон, словно скалы, нависали глухие стены из закопченного кирпича. Тот тип говорил о каком-то «дельце», и я решил, что он, наверное, побежал за джином, скорее всего в то самое заведение через дорогу, откуда я следил вчера за лавкой Иверсена.

Я согнул руки. Запястья по-прежнему крепко связаны, но последний узел, которым руки прикручены к решетке, сделан наспех. Во-первых, положение неправильное, поскольку веревка завязана некрепко, что обеспечивает рукам хоть какую-то подвижность, пусть и ограниченную. Во-вторых, сам узел далек от совершенства. Я ухитрился выгнуть одну руку так, что пальцы схватили конец веревки, пока я тянул за второй конец зубами. Я напряг слух, чтобы не пропустить шаги за дверью, а сам тем временем терзал грубую просмоленную веревку, которая стирала кожу, как наждачная бумага. Ценные минуты ускользали. Наконец узел ослаб, и еще через миг я оторвал руки от оконной решетки.

Запястья были связаны так крепко, что веревка мешала кровотоку, и этот узел уже невозможно было развязать зубами. Ноги связаны в коленях, узел располагался сзади, вне пределов досягаемости. Я мог передвигаться с мучительной медлительностью, громко шаркая и неуклюже прыгая за раз всего на пару дюймов.

Пока я добрался до двери, прошла целая вечность. Я подергал ручку и убедился, что она заперта. Наклонился к замочной скважине и увидел, что мой тюремщик вытащил ключ, так что не получится вытолкнуть его, а потом каким-то образом достать с пола. Дверь крепкая и окованная железом — я даже задумался, уж не использовал ли Иверсен эту комнату как сейф.

Я доковылял маленькими шажками до окна и выглянул на улицу. Мэри-Энн показалась из своей будки и теперь съежилась в дверях с трубкой в руках. Окно по-прежнему было чуть приоткрыто. Я услышал шаги внизу, и не осмелился позвать Мэри-Энн.

Я огляделся. Камин в комнате отсутствовал. Кроме двух стульев, гроба на козлах и большого кованого сундука мебели не было. Наконец мой взгляд уперся в мистера Иверсена-старшего. Он сидел, слегка раздвинув ноги, его желтое лицо с ввалившимися щеками обращено к окну, а руки в перчатках покоятся на коленях. Пальто побито молью и, как и хозяин, присыпано мелкой пылью. Пуговицы расстегнуты, и виден жилет. Глаза задержались на левом кармане жилета, из которого торчал карандашный огрызок.

Я аккуратно вытащил карандаш. Им все еще можно было писать, хоть кончик и затупился. Я бешено крутил головой в поисках бумаги. Наконец мой взгляд снова упал на труп. Я тихонько тронул угол шляпы. Она не шелохнулась. Тогда я крепко схватил треуголку обеими руками и потянул в надежде, что к подкладке прикреплен ярлык. Парик оторвался вместе со шляпой на пару дюймов, но затем шлепнулся обратно на лысый череп, подняв облачко пыли. Из-за этого движения на плечи мистера Иверсена-старшего слетело несколько желтых чешуек.

Я заглянул внутрь треуголки и обнаружил, что ее набили обрывками газет, дабы шляпа плотно сидела на голове. Бумага была хрупкой, кое-где искрошилась, но местами осталась целой. Я выбрал самый большой фрагмент и аккуратно развернул его. Это была расписка, сообщающая, что мистер Адолфус Иверсен девятого июня тысяча восемьсот седьмого года уплатил мяснику по имени Френсис Коркер семнадцать шиллингов и три пенса. Другая сторона листка была чистой.

Я расправил бумагу на подоконнике, прижав один угол блюдом и положив на второй то, что осталось от сыра. Никогда бы не поверил, что можно писать со связанными руками, но отчаяние — лучший учитель. Букву за буквой, слово за словом, я нацарапал следующее послание:

Я как можно шире открыл окно. Мэри-Энн все еще сидела и курила, отвернувшись от дома. Я услышал голоса внизу, но не понял, откуда они доносились, — прямо из двора, из открытой двери или окна. Как бы то ни было, я не осмелился крикнуть, чтобы привлечь внимание девушки. Я попытался помахать связанными руками, подойдя как можно ближе к окну в надежде, что она заметит движение боковым зрением. И тут, к моему ужасу, услышал на лестнице тяжелые шаги, которые приближались к двери.

Терять было нечего. Я просунул руки через решетку и выпустил записку. В этот момент Мэри-Энн повернулась, вероятно привлеченная взрывами хохота или внезапным движением от двери к кухне, увидела меня, и ее глаза расширились. Листок вылетел из моих рук, и Мэри-Энн следила за ним взглядом.

В замке повернулся ключ. Дверь распахнулась. В комнату вошел тот тип, что привязал меня к окну. Его налитые кровью глаза окинули комнату, заметив изменения, произошедшие в его отсутствие. Он, пошатываясь, пересек комнату и наотмашь ударил меня тыльной стороной руки, отчего я отлетел и стукнулся о гроб.

— А ну-ка залезай обратно, чертова тряпка, — изо рта моего надсмотрщика вылетали ругательства, но говорил он шепотом, словно боялся, что нас услышат и узнают, что он пренебрег своими обязанностями. — В гроб, я сказал!

Он наклонился и потащил меня по полу, а потом запихал обратно в гроб так, что я лежал в неудобной позе на боку. Затем он с силой толкнул мою голову, чтобы я не высовывался, и я ударился носом о деревянную стенку. Потекла кровь. Я услышал, как он мечется по комнате, и слегка приподнялся на локте. Мой обидчик поправил парик и треуголку на голове трупа, подняв в воздух еще одно облако пыли. Карандаш он не заметил. Выглянул в окно, но не увидел ничего такого, что могло вызвать беспокойство.

Неуклюже повернувшись, он задел вытянутую левую ногу трупа, и от удара рука мертвеца свалилась с колен. Послышался треск, похожий на звук разрываемой ткани. В принципе удар был легким, но этого хватало, чтобы рука повисла плетью.