В далекий путь собравшись втихомолку,
Старуха ночью вышла из села.
Взяла ведро, взяла еще кошелку
И за собой корову повела.
Забыла все — и годы; и усталость,
Не побоялась никаких невзгод.
И одного лишь, кажется, боялась,
Что вдруг ее корова заревет.
Враги услышат — и пропало дело!
Убьют, замучат иль сведут с ума…
Но тут уж и корова не ревела,
Как будто знала, чуяла сама.
Так шли они из вражеского тыла
Вдали от сел, вдали от деревень —
Туда, где солнце по утрам всходило,
Туда, откуда начинался день.
Так шли они нехоженой тропою —
От леса к лесу, от ручья к ручью…
В пути старуха свежею травою
Кормила щедро спутницу свою,
Водою родниковою поила
И, словно дома, в тот же самый срок,
Под старыми березами доила,
Усевшись на какой-нибудь пенек.
И с горькой думой, в тихий час привала,
Пила неторопливо молоко
И снова в путь корову поднимала:
— Идем, идем, теперь недалеко.
Идем, идем! Авось дойдем живые,
На счастье на старушечье мое… —
На третьи сутки наши часовые
Увидели, окликнули ее.
— Свои, свои! — она остановилась
С коровою, с кошелкою, с ведром
Смущенная, неловко поклонилась:
Вот, мол, пришла со всем своим двором.
Пред ней бойцы столпились полукругом:
— Куда идешь, куда шагаешь, мать?
— Куда ж итти, — ответила старуха, —
Иду-бреду судьбу свою искать.
Иду-бреду, несу свои печали… —
И голос вдруг осекся и погас,
И мелкой дрожью губы задрожали,
И слезы, слезы сыпались из глаз.
Бойцы старуху отвели в землянку,
Стараясь обласкать наперебой.
Достали хлеба свежую буханку
И вскипятили чайник фронтовой.
— А ну-ка, мать, попробуй нашей пищи,
А мы с тобою рядом посидим.
Уж мы теперь судьбу твою разыщем,
Уж мы тебя в обиду не дадим!
Освоилась старуха, осмотрелась —
Хорошую нашла она семью!
И вдруг сказала: — Что ж я тут расселась?
А я ж пойду корову подою.
И вскоре с материнскою заботой
Она бойцов поила молоком
И говорила, говорила что-то
И называла каждого сынком.
1942
Я весь свой век жила в родном селе,
Жила, как все, — работала, дышала,
Хлеба растила на своей земле
И никому на свете не мешала.
И жить бы мне спокойно много лет, —
Женить бы сына, пестовать внучонка…
Да вот, поди ж, нашелся людоед —
Пропала наша тихая сторонка!
Хлебнули люди горя через край,
Такого горя, что не сыщешь слова.
Чуть что не так — ложись и помирай:
Все у врагов для этого готово;
Чуть что не так — петля да пулемет, —
Тебе конец, а им одна потеха…
Притих народ. Задумался народ.
Ни разговоров не слыхать, ни смеха.
Сидим, бывало, — словно пни торчим…
Что говорить? У всех лихая чаша.
Посмотрим друг на друга, помолчим,
Слезу смахнем — и вся беседа наша.
Замучил, гад. Замордовал, загрыз…
И мой порог беда не миновала:
Забрали все. Одних мышей да крыс
Забыли взять. И все им было мало!
Пришли опять. Опять прикладом в дверь,
Встречай, старуха, свору их собачью….
«Какую ж это, — думаю, — теперь
Придумал Гитлер для меня задачу?»
А он придумал: — Убирайся вон!
Не то, — грозят, — раздавим, словно муху…
— Какой же это, — говорю, — закон —
На улицу выбрасывать старуху?
Куда ж итти? Я тут весь век живу… —
Обидно мне, а им того и надо:
Не сдохнешь, мол, и со скотом в хлеву,
Ступай туда — свинья, мол, будет рада.
— Что ж, — говорю, — уж лучше бы свинья,
Она бы так над старой не глумилась.
Да нет ее. И виновата ль я,
Что всех свиней сожрала ваша милость?
Озлился, пес, и ну стегать хлыстом!.
Избил меня и, в чем была, отправил
Из хаты вон… Спасибо и на том,
Что душу в теле все-таки оставил.
Пришла в сарай, уселась на бревно.
Сижу, молчу — раздета и разута.
Подходит ночь. Становится темно.
И нет старухе на земле приюта.
Сижу, молчу. А в хате той порой
Закрыли ставни, чтоб не видно было,
А в хате, слышу, пир идет горой, —
Стучит, грючит, гуляет вражья сила.
«Нет, — думаю, — куда-нибудь уйду,
Не дам глумиться над собой злодею!
Пока тепло, авось, не пропаду,
А может быть, и дальше уцелею…»
И долог путь, а сборы коротки:
Багаж — в карман, а за плечо — хворобу.
Не напороться б только на штыки,
Убраться подобру да поздорову.
Но, знать, в ту ночь счастливая звезда
Взошла и над моею головою:
Затихли фрицы — спит моя беда, —
Храпят, гадюки, в хате с перепою.
Пора итти. А я и не могу, —
Целую стены, словно помешалась…
«Ужели ж все пожертвовать врагу,
Что тяжкими трудами доставалось?
Ужели ж, старой, одинокой, мне
Теперь навек с родным углом проститься,
Где знаю, помню каждый сук в стене
И как скрипит какая половица?
Ужели ж лиходею моему
Сиротская слеза не отольется?
Уж если так, то лучше никому
Пускай добро мое не достается!
Уж если случай к этому привел,
Так будь что будет — лучше или хуже!»
И я дубовый разыскала кол
И крепко дверь притиснула снаружи.
А дальше, что же, дальше — спички в ход,
Пошел огонь плести свои плетёнки!
А я — через калитку в огород,
В поля, в луга, на кладбище, в потемки.
Погоревать к покойнику пришла,
Стою перед оградою сосновой:
— Прости, старик, что дом не сберегла,
Что сына обездолила родного.
Придет с войны, а тут — ни дать, ни взять.
В какую дверь стучаться — неизвестно…
Прости, сынок! Но не могла я стать
У Гитлера скотиной бессловесной.
Прости, сынок! Забудь отцовский дом,
Родная мать его не пощадила —
На все пошла, но праведным судом
Злодеев на погибель осудила.
Жестокую придумала я месть —
Живьем сожгла, огнем сжила со света!
Но если только бог на небе есть —
Он все грехи отпустит мне за это.
Пусть я стара, и пусть мой волос сед, —
Уж раз война, так всем итти войною…
Тут подошел откуда-то сосед
С ружьем в руках, с котомкой за спиною.
Он осторожно посмотрел кругом,
Подумал молча, постоял немного,
— Ну, что ж, — сказал, — Антоновна, идем!
Видать, у нас теперь одна дорога…
И мы пошли. Сосед мой впереди,
А я за ним заковыляла сзади.
И вот, смотри, полгода уж, поди,
Живу в лесу, у партизан в отряде.
Варю обед, стираю им белье,
Чиню одёжу — не сижу без дела.
А то бывает, что беру ружье, —
И эту штуку одолеть сумела.
Не будь я здесь — валяться б мне во рву,
А уж теперь, коль вырвалась из плена,
Своих врагов и впрямь переживу, —
Уж это так. Уж это непременно.
1942
