— Входите, пожалуйста.

Взгляд его глаз был заискивающим и немного испуганным.

— Добрый день! — сказал я и запнулся, не зная, как представиться, но он облегчил мне задачу:

— Вы из милиции, да?

Я не ответил ни «да», ни «нет», лишь представился:

— Тихов! — и вошел во двор. Мужчина закрыл калитку и пропустил меня вперед по ведущей к дому цементной дорожке.

— Жена еще в городе, похороны, как вы велели, мы отложили на послезавтра, чем могу быть вам полезен? — выпалил он почти речитативом.

— На данный момент, — начал я медленно, но твердо, — у меня к вам один-единственный вопрос.

— Слушаю! — Он вытянулся и щелкнул каблуками. На вид ему было лег сорок пять — пятьдесят. Наверное, служит в армии?

— Где вы работаете? — спросил я.

— В кооперативе. Один год. До этого служил в строительных войсках. Старшина сверхсрочной службы. Теперь пенсионер.

— У вас есть собака?

— Собака?

Не знаю почему, но мне все время казалось, что на меня вот-вот бросится собака. Перед моими глазами еще стоял пес ветеринара — огромный Христо.

— Значит, нет, — произнес я и направился к сараю. Хоть я и родился в городе, мои детство и юность, можно сказать, прошли в деревне. Все каникулы я проводил у моей бабули и прекрасно знал, что есть в деревенском сарае, включительно и под навесохм, где в данный момент лежали овцы. Навес обычно опирается на несколько столбов, и практичный крестьянин забивает в них гвозди, а на гвозди вешает веревки, без которых в сельскохозяйственных работах ему не обойтись. Моя бабуля, например, хоть и женщина, всегда распределяла веревки по толщине: на один гвоздь вешала самые тонкие — бечевки — для мелких нужд, на другой — потолще, для вязки и переноски сена, на третий — самые толстые, с которыми раньше ходили в лес; на другом столбе у нее висели цепи, которыми обматывают стволы, и чеки, которые подкладывают под колеса телеги при спуске с крутых склонов… Веревка, которую сегодня утром я пытался отвязать от сука дуба, представляла собой тонкую конопляную бечевку, много раз бывшую в употреблении и потому жесткую и лоснящуюся. Такие бечевки сейчас почти не продаются: теперь в моде капроновые и нейлоновые поделки. Эта бечевка сейчас в милиции, а мне очень хотелось найти гвоздь, на котором она висела вчера.

Еще издали я увидел на деревянном стержне, вбитом в столб, толстую ржавую цепь; с другой стороны висела аккуратно свернутая петлей веревка, рядом еще одна — новая, капроновая, бледно-зеленого цвета. Бывший старшина шел за мной, тяжело дыша. Астма… Или заядлый курильщик, или еще что-то. Сейчас даже у детей бывает астма из-за разных аллергий. Я спросил его:

— Кто у вас ходит за овцами?

— Жена, — ответил он, вздрогнув. — А что?

— Хорошие овечки, — погладил я одну, нюхавшую мою штанину. В овцах я вообще не разбираюсь.

Я приоткрыл дверь сарая, заглянул внутрь. Как я и предполагал, сарай был пуст. В одном углу лежало сено, в другом стоял скромный инвентарь — мотыги, лопаты, грабли и два топора. Сараи эти строились давно, во времена частного землевладения, и предназначались для хранения соломы и сена; сейчас, когда времена примитивного хозяйствования ушли в прошлое, они пустовали, Крыша, крытая шифером, местами прохудилась, на полу там и сям виднелся снег. Проследив за моим взглядом, мужчина смущенно произнес:

— Все не хватает времени, чтоб отремонтировать.

Но я смотрел не на крышу, а на балки. Их было шесть. А рядом с сеном стояла, опираясь на стену, высокая прочная лестница. Если ее передвинуть, она ляжет на одну из балок. Поднимаешься, завязываешь веревку, делаешь петлю, потом толкаешь лестницу.

Мне самому не приходилось видеть, но довелось немало слышать, что самоубийцы в селах поступают именно так. Я бы мог рассказать одну из услышанных мной историй, но знаю, что вам это будет неприятно, ибо история эта весьма тягостна. Мне ее рассказал мой приятель Сашо, который однажды нашел своего родственника повесившимся в сарае. Родственника оставили все близкие, и он не выдержал. По словам Сашо, самым тягостным был тот момент, когда он смотрел на одинокие следы на снегу, ведущие лишь в одну сторону, — к черному провалу открытой двери сарая… Над домом, двором и садом, рассказывал он, стояла неестественная тишина — тугая, как натянутая струна, все сконцентрировалось на тонкой цепочке следов, оставленных человеком, ушедшим в никуда…

Лестница опиралась на стену, в сене что-то шуршало, наверное, мышь. Постояв там с минуту, я вышел во двор и аж зажмурился от ослепительной белизны снега. Старшина глядел на меня с испугом.

— Если что-то надо, я здесь…

— Там видно будет, — сказал я неопределенно. — Но имейте в виду: я сюда не приходил, ясно?

— Так точно!

— Завтра, может быть, опять наведаюсь.

— Слушаюсь! Уже выйдя на улицу, я спохватился:

— Где вы были вчера вечером? Когда мы привели женщину в этот дом, мужчины не было. Я смотрел на него пристально и строго. На лбу у него выступила испарина.

— Я вернулся только сегодня утром.

— Вернулись? Откуда?

— Из Софии. Ездил к дочери. У нас родился внук.

— Поздравляю! В котором часу вы приехали?

— Поездом в половине седьмого. Несчастье уже произошло.

По знакомой тропинке я возвратился в дом отдыха. Возле дуба я задержался, примерно полчаса. Сломанный сук был отодвинут в сторону: там все измеряли, фотографировали. Снег бы утоптан, березовая роща показалась мне какой-то сникшей, вокруг царила зловещая тишина. Опершись о ствол дуба, я выкурил одну за другой две сигареты. Я представил себе, как женщина встает в полшестого, одевается, говорит сестре: «Ну, я пошла!», а та ей отвечает: «Счастливо!» (отвечает, вероятно, в постели — зачем ей вставать так рано?) Женщина выходит на террасу. Белизна снега ослепляет ее, минуту-другую она глядит на него, потом направляется к сараю, ищет веревку, находит. Веревка у нее в руках — живая, гибкая, угрожающая… Если до этого имелось известное колебание, теперь оно должно возрасти вдвое, втрое… Может, ей захотелось вернуть веревку обратно… Или собиралась это сделать, но огромным усилием воли преодолела свою слабость… Потом она открывает дверь сарая, там темно, но чувствуется дыхание жизни: шевелятся овцы, у одной ягненок — он блеет, это тоже жизнь, только возведенная в сотую степень… Женщина всхлипывает, поворачивает назад, выскакивает из калитки на улицу; здравый разум еще не покинул ее: нет, нет, нет, при чем здесь моя сестра, при чем здесь они («они» — это овцы, ягненок, все живое, все, что хочет жить) — я не имею права сделать это здесь, надо уйти куда-нибудь, где никто не сможет меня увидеть, чтобы никого не могли обвинить, это должно произойти где-то за селом, кругом лес… Она бежит по дорожке, в горле ком, руки сжимают веревку, снятую с гвоздя под навесом…

И так далее…

И тому подобное…

Могло ли так быть?

А. почему нет? В подобных ситуациях логичные вещи выглядят нелогичными и наоборот. Однако нормальный человек на это возразит: ну и что? Вы хотите заставить меня поверить, что она замерзшими руками рылась в снегу в поисках камней, о потом аккуратно клала их один на другой так, чтобы каменная пирамида не рассыпалась, когда она на нее ступит? Хотите, чтобы я поверил, что, стоя на этой шаткой опоре, она привязала к суку веревку, сделала петлю, накинула ее себе на шею?..

В ответ я снова скажу: а почему нет?

Мне приходилось читать, как самоубийца завязывал петлю на оконной раме, а затем опускался на колени возле окна. И ему удавалось таким образом покончить с собой. Это кажется невероятным, но кому? Нам, людям с нормальным поведением, в здравом уме.

Но есть ли у меня полная уверенность в том, что бечевка, на которой она повесилась, висела под этим навесом? Что сестра ее спала, а не проводила до улицы или еще дальше, коль скоро женщина еще не оправилась от шока и боялась идти одна в дом отдыха?

И зачем ей кончать самоубийством? У нее расстроены нервы? Это верно, мы с Лелей сами в этом убедились. Крики, уверения, что к ней в комнату влез Царский… Но почему нервы у нее не в порядке? Какова причина этой депрессии?