Справа от меня, в окне машины, проносясь назад, мелькает листва. Она уже густая, кое-где в ней вспыхивают белые соцветия… Среди дел, забот и хлопот как-то незаметно прошла весна — она уже передает свою эстафету лету… Глядишь, и оно промчится так же стремительно. Чем наполненнее живешь, тем быстрее бег времени. А если бы я вылеживался дома, послушно выполняя наставления Пал Саныча? Как медленно тянулись бы дни и часы!

Впереди, поперек серого полотна асфальта, лежат бесформенные, словно размытые, удлиненные тени придорожных деревьев. Время уже позднее, десятый час вечера. Но еще светло, и небо, хотя солнце и зашло, хранит на себе оттенки дневной голубизны, той, что бывает только в ясные теплые дни.

Рядом со мной в машине сидит комдив, Николай Николаевич Порываев. Обычное его место — на переднем сиденье, рядом с солдатом-водителем. Но когда мы едем вместе, он непременно садится со мной — нам всегда есть о чем поговорить.

Мы возвращаемся из полка Рублева, где я проводил собрание партактива: обсуждали итоги учений, окончившихся накануне. А Порываев заезжал в полк по пути из округа, глянуть, как служба идет, заехал без всякого предупреждения, он любит так делать. Свой газик я отпустил, возвращались мы вместе на его «Волге».

Порываев в отличном настроении — результатами учений он доволен, хотя и не говорит об этом: скуп наш комдив на похвалы. Я только что рассказал ему о том, как прошел партактив, о выступлении Рублева, который отметил успехи, назвал отличившихся, но подробнее остановился на замеченных им шероховатостях и недоделках, а под конец сказал: «Учения кончились — это хорошо, можно и в баньку сходить. Но только давайте так жить будем, чтобы в голове всегда мысль держалась: в любой момент снова на колеса, да чтобы эта мысль не рождала суеты».

— Не рождала суеты… — повторяет Николай Николаевич. — Эх, не знали вы предшественника Рублева, полковника Балынина! — вспоминает он вдруг. — Вот был энергичный мужчина, на страх командованию и подчиненным! Тот, бывало, если получит указание о повышении боевой готовности или учует, что учения предстоят, сразу начинает действовать как на пожаре. Сам задергается и всех задергает. Так горячится, словно у него до этого в полку полный развал был. Рублев — он другой, хотя и требователен не меньше.

— Да, припоминаю я, — был я у Рублева как раз тогда, когда он получил приказ о начале учений. Начал действовать энергично, но без сумятицы.

— А Балынин специально для вас поспешил бы продемонстрировать, как он о деле радеет. Уж не пожалел бы голосовых связок, подчиненных вразумляя.

— Где-нибудь сейчас вразумляет?..

— Нет, уже давненько в запас ушел… — Николай Николаевич улыбается. — Ушел вовремя. Теперь, пожалуй, его пришлось бы «уходить».

— Устарел?

— Как сказать! Боевой опыт отличный, после войны учился, полк свой на хорошем счету держал. И все же трудно было с ним.

— Из-за его нервозности?

— Не в том была главная беда. Никак не мог он приноровиться к тому, что люди изменились. Балынин и не скрывал: «Маята мне с этой интеллигенцией!» Образованных не любил: «Мнят о себе». Не понимал, что с ними трудно только тому командиру, который лишь на элементарный нажим уповает. Правда, старался он к людям подход найти, да только, знаете…

Николай Николаевич смеется:

— В полку среди офицеров еще до сих пор анекдоты живут, как Балынин на чай приглашал.

— Демократ, значит, был?

— Какой там демократ!.. А чаепития, знаете, после чего он начал? Появилась как-то в «Красной звезде» статья маршала о чутком отношении к подчиненным, в частности к молодым офицерам. Статья дельная, умная, знаете ведь ее. Все мы ее приняли, как говорится, к руководству. Ну и Балынин, конечно. Он старался ни в чем не отставать. В статье, между прочим, были такие слова, что неплохо с подчиненными и в неслужебной обстановке пообщаться, в гости к себе, например, позвать, чаю попить, поговорить по душам. Балынин, надо сказать, человек был довольно-таки нелюдимый, сам в гости не любил ходить и к себе никогда никого не приглашал — из соображений субординации. А тут вдруг вызывает к себе офицера, кого-нибудь из молодых, что только после училища, и объявляет: «Приглашаю вас, товарищ лейтенант, к двадцати ноль-ноль к себе на квартиру, на чашку чая». Тот отвечает: «Есть, быть к двадцати ноль-ноль». Является. За столом Балынин, под рукой — блокнот и карандаш, жена чашки расставляет. «Садитесь!» — Балынин предлагает, а жене глазами знак: чаю налила — и удались, разговор о службе пойдет. «Пейте чай!» — пригласит, как прикажет, и затем вопрос: «Какие претензии, жалобы, пожелания? Можете говорить откровенно». А какое там откровенно! От Балынина-то привыкли только указания и нагоняи получать. Мнется лейтенант, на чай дует… Ну, выскажет какую-нибудь просьбу или жалобу. Балынин в блокнот тут же запишет, пообещает: «Разберусь» и продолжает разговор. В том же блокноте у него уже записано, за какие упущения с данного лейтенанта спросить следует. Словом, идет разговор как в балынинском кабинете, разница только та, что чашки на столе. В полку даже присловье такое родилось: «К Балынину чай пить…»

Порываев вдруг замолкает, показывает мне:

— Куда это он мчится?

Впереди нас, по обочине дороги, в том же направлении, куда едем и мы, во всю мочь бежит солдат. В его руке зажата пилотка. Гимнастерка на спине сбилась, потемнела от пота. Видимо, солдат бежит уже давно. Мчится, не оглядываясь, — наверное, не слышит, что его догоняет машина. Даже когда наша «Волга» равняется с ним, он продолжает бежать, словно и не заметил ее. За то мгновение, когда мы проносимся мимо солдата, я успеваю разглядеть его лицо — красное, сосредоточенное, блестящее от пота.

— Остановите! — приказывает Порываев водителю, когда мы обгоняем солдата.

Распахнув дверцу, Порываев оборачивается:

— Товарищ рядовой! Куда спешите?

Солдат, словно наткнувшись на внезапное препятствие, резко останавливается. На ходу напяливая пилотку на разлохмаченные волосы, спешит к нам. Возле раскрытой дверцы машины привычно вытягивается, разглядев, что его окликнул генерал. Но солдату трудно сохранить неподвижность, грудь его ходит ходуном, дыхание шумное, он не в силах совладать с собой. Вскидывает руку к виску:

— Увольнительная в двадцать два кончается, товарищ генерал. На автобусе хотел, а его все нету…

— Садитесь! — приказывает Порываев, указывая на место рядом с водителем.

В глазах солдата вспыхивает испуг: зачем ему велено сесть в генеральскую машину?

— Поехали! — приказывает Порываев водителю.

Солдат впереди меня сидит неподвижно, чуть сгорбясь. Кажется, он смотрит туда же, куда и я, — на часы на приборном щитке машины. Без двенадцати двадцать два. Влип парень! Был он, как догадываюсь, в поселке, что в стороне от шоссе, наверное, девушку навещал.

— Из какой части? — резко спрашивает Порываев.

— Из ремонтно-восстановительного батальона, — не обернувшись, отвечает солдат, в голосе его — настороженное ожидание.

— Молодец! — вдруг говорит Порываев солдату. — За уважительную причину не прячешься. Подброшу тебя до твоего батальона.

— Спасибо, товарищ генерал! — оборачивается солдат, на его лице — растерянность, радостное удивление.

— Сочтемся! — улыбается Порываев. — А ты думал, куда я тебя везу? На гауптвахту?

— Подумалось… — признается солдат.

— Ты что, туда дорогу знаешь?

— Нет, не бывал…

Порываев больше ничего не спрашивает. Так, молча, мы едем несколько минут.

— Направо! — дает команду водителю Порываев, когда впереди, с правой стороны шоссе, показывается полосатая будка и шлагбаум. Там от шоссе ответвляется дорога, ведущая к казарменному городку, в котором расположены ремонтно-восстановительный батальон и некоторые другие подразделения. Это наша «внутренняя», гарнизонная дорога, и поэтому контрольно-пропускной пункт находится почти возле самого поворота.