Мы сворачиваем с шоссе, водитель притормаживает перед шлагбаумом. Из будки уже бежит маленький шустрый ефрейтор с красной повязкой на рукаве и штыком на поясе. Глянув в окно машины и узнав командира дивизии, он проворно подымает шлагбаум, машина трогается. Оглянувшись, вижу, как ефрейтор, торопливо козырнув, бежит обратно в будку.

Дорога — прямая как стрела, и уже издалека видны глухие, плотно запертые ворота, окрашенные голубой краской, с большими пятиконечными звездами на каждой из створок, прилепившийся к воротам с правой стороны такой же голубой домик с одним окошечком. Видно, как из домика выбегают два солдата и еще кто-то третий в офицерской фуражке, выстраиваются возле ворот, они медленно распахиваются…

— Вот служба поставлена! — усмехаясь, говорит мне Порываев. — С КПП, наверное, тот ефрейтор уже успел сюда позвонить, что комдив едет. Встречают во всем параде…

По знаку Порываева водитель останавливает машину, немного не доезжая до ворот.

— Четыре минуты еще имеешь! — говорит Николай Николаевич солдату, глянув на часы. — Дуй!

Солдат выскакивает из машины, бежит к воротам. А машина разворачивается, катит обратно. Я оглядываюсь: трое стоявших у ворот обступили солдата, о чем-то расспрашивают его, а он недоуменно разводит руками. Не ожидал, что ему устроят такую торжественную встречу, даже ворота открыли. Я взглядываю на Николая Николаевича. Он сидит с невозмутимым видом, и только чуть приметная усмешка таится в уголке его рта. О чем он думает сейчас? Не о том ли времени, когда сам был таким, как этот солдат, так боящийся опоздать из увольнения?

Я никогда не говорил Николаю Николаевичу и, видимо, никогда не скажу ему прямо, что люблю его как человека и как командира. Меня до сих пор не перестает изумлять его биография. Лейтенант, командир взвода в первый день войны. Вывел из окружения батальон и остался командовать им, через год получил звание майора, стал командиром полка, еще через год — заместителем командира дивизии, кончил воевать полковником, комдивом. Окончил академию, снова командовал дивизией, получил генерал-майора. Вот уже много лет в нашей дивизии. Ходили разные слухи, почему его так долго не выдвигают на повышение. Но слухи оказались слухами. Я-то знаю — он сам не хочет уходить из дивизии. И я понимаю Николая Николаевича. Расти «вверх» можно и не повышаясь в должности, если исполнять ее с любовью. Именно так, как исполняет ее мой комдив. Этому я свидетель уже не первый год.

К тому времени, когда мы, вновь миновав контрольно-пропускной пункт, выезжаем на шоссе, внезапно, как это обычно бывает в горах, темнеет. Водитель включает фары. Навстречу нам в их летящем свете бежит серебристо-серая лепта асфальта. Деревья и кусты по сторонам дороги кажутся гуще, чем днем, меж ними бесформенными пятнами чернеют тени, ежесекундно меняющие свои очертания, и это создает впечатление, что листва, уже успевшая задремать, вздрагивает и шевелится, разбуженная упавшим на нее светом фар.

Мне припоминается, как несколько дней назад, в самый разгар учений, я ехал ночью по этой же дороге, только не на машине, а в бронетранспортере: их шла целая колонна, мы выдвигались на исходный рубеж. Но тогда не горели фары, дорога была как черная река, несущая на себе стремительные стальные корпуса боевых машин, ощупывающих путь невидимыми лучами устройств ночного видения. Во всей дивизии тогда только я и Николай Николаевич знали, через что в действительности предстоит всем пройти на учениях. Правда, уже было объявлено, что, возможно, придется действовать в условиях настоящего ядерного удара — недаром районом учений были выбраны самые глухие, безлюдные места в здешних горах. Все дороги, ведущие туда, были заранее перекрыты для посторонних. Слух о том, что в район учений никого не допускают, что саперы там ведут какие-то секретные работы, уже просочился в дивизию, и это нервировало многих. Да и не только в дивизию. Говорят, в городе на рынке от женщин, торгующих молоком, можно было услышать: «Берите, пока дешевое, если атом пастбища потравит — не попьете…» Воистину агентство «Новости ОБС» — «одна баба сказала». Вот и сохрани военную тайну!

Но прошло несколько дней, — и все успокоилось. Дороги туда, где проходили учения, открыты, там не осталось ничего, что не положено видеть постороннему глазу.

Оторвавшись от каких-то своих мыслей, Николай Николаевич вдруг спрашивает меня:

— У Рублева в полку лейтенант этот, который свой взвод так лихо через зону провел… Ну тот, которому я в последний день учений благодарность объявил…

— Макарычев?

— Да-да. Помнится, у него раньше какое-то неблагополучие было? Кажется, даже в приказе по дивизии отмечалось?

— Было, — подтверждаю я. — В начале весны у него ЧП случилось.

— А, это он бронетранспортер утопил? — припоминает Николай Николаевич. — Правильно этого лейтенанта тогда утюжили…

— Правильно-то правильно. Только ведь ругать — это проще всего. И лестно к тому же. Критикующий всегда, хочет того или нет, сам себя в своих глазах подымает: «Вот я какой принципиальный».

— А что же, по-вашему, с каждым нерадивым надо добреньким быть?

— Причина того ЧП скорее в старательности, чем в нерадивости, лейтенанта Макарычева. — Я напоминаю Порываеву обстоятельства дела.

— Да, пожалуй, не надо было с Макарычева тогда так взыскивать, — признается Порываев. — Погорячились мы.

— Я ведь тогда пытался переубедить вас, Николай Николаевич.

— Значит, недостаточно активно переубеждали, Андрей Константинович! — отвечает мне Порываев упреком на упрек. — Я ведь вас знаю — свою точку зрения готовы до последней капли крови отстаивать. А в тот раз сдались что-то быстро. Нет, вы спорьте со мной, спорьте, если убеждены, что я не прав.

Хитрец Николай Николаевич! Оказывается, я же и виноват. Впрочем, частично — да… Но не обо мне речь… Я продолжаю разговор о Макарычеве.

— Вот минусы мы в нем тогда сразу нашли и учли, а плюсы…

— Да, в каждом человеке есть положительная пружина. Надо только уметь ее найти.

— Я, кстати, насчет этой самой положительной пружины у Макарычева. Он ведь об академии мечтает.

— Какой лейтенант не мечтает? — Улыбка трогает губы Порываева. — Мечта — могучий стимул… Ну что же, пошлем, если заслужит… Да, — вспоминает он, — вы ведь у Ременникова вчера собирались быть? Побывали? Как он?

— Ничего, скоро танцевать будет.

— Ну и отлично. — Николай Николаевич придвигается ко мне, говорит доверительным полушепотом, так, чтобы не было слышно водителю: — А то беда, мне от начальства уже внушение было: что это, говорят, у вас всегда на учениях какое-нибудь ЧП случается, портите свои высокие показатели. А у меня какое оправдание? Одно: действуем максимально приближенно к боевой обстановке, а боевая обстановка-то сама по себе — она вся складывается из ЧП, война — сплошное чрезвычайное происшествие…

Он отстраняется от меня, приваливается поплотнее к спинке сиденья. Пусть подремлет. Намотался за день. Он ведь человек неугомонный — если приезжает в часть, то старается все своими глазами посмотреть, руками пощупать: его увидишь и на стрельбище, и в поле, и в казарме… Благо здоровье у него железное, может хоть целый день на ногах.

Я тоже отодвигаюсь в угол, приникаю щекой к мягкой обшивке кабины. Ехать еще далеко… А дома Рина, наверное, ждет и, как всегда, тревожится: вдруг задержусь, а то и совсем сегодня не приеду — служба, всякое может быть… Впереди, за ветровым стеклом, — рассеянный свет фар, в нем — широкое полотно шоссе, оно стремительно втягивается под машину, словно проглатываемое ею, а сбоку, за окном, проносятся, улетая назад, пятнистые тени листвы. Я прикрываю глаза. Люблю это ощущение быстрой езды, временного отключения от всего повседневного.

Ременников, о котором вспомнил Николай Николаевич… Смуглый, с темными задумчивыми глазами, родом, кажется, откуда-то с юга. Рядовой первого года службы. Такой, как многие его сверстники. Вчера, когда я пришел в санчасть навестить его, он очень был смущен моим неожиданным приходом, порывался если не встать с постели, то хотя бы приподняться в ней. Два солдата, сидевшие на табуретках возле его койки, завидев меня, вытянулись, неловко придерживая сползающие с плеч куцые «посетительские» халаты.